Не стреляйте в белых лебедей (сборник). Борис Васильев

Михалыч, – сказал Иван, подходя. – Что-то давно не виделись.

      – На запани работал, – очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. – Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.

      Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.

      – Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?

      – Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.

      Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.

      – Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? – спросил Иван, садясь. – Козу-то Машку продали они.

      – Стало быть, сенцо понадобится, – понизив голос, сказал Михалыч. – А понадобится – так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!

      – Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.

      – Тебе, Трофимыч, всегда – с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.

      – Вот и столковались! – улыбнулся Иван, пожимая Михалычу руку. – Жене поклон, Михалыч. Заходи.

      Михалыч ушел, волоча тяжелый ящик. К этому времени стол освободился, Сергей расставил тарелки и отнес поднос к раздатке.

      – Смешной мужик, – сказал он, воротясь.

      – Тихий, – улыбнулся Иван. – Тихий да невезучий – горемыка, словом. А плотник – золотые руки. Прямо артист.

      – Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?

      – Нет, – сказал Иван. – Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он – заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.

      – Ты все и провернул?

      – Ну, при чем я? Работяги…

      – Здоров, Бурлаков!

      К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.

      – Дерьмо. Воруют, поди, гады! – Он вдруг подмигнул Сергею. – Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.

      Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.

      – Ну, как там Никифоров? – спросил Степаныч. – Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве, – значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?

      – Не знаю, может, и верно, – сказал Иван.

      – Суд – милое дело. Никто не отвертится.

      – Пойдем, капитан, – сказал Сергей, вставая. – А ты, рожа, когда меня в следующий раз за столом увидишь, лучше загодя у крыльца обожди.

      – Чего-чего?.. – тоненько начал Степаныч.

      – Борщ за шиворот вылью, – отчеканил Сергей и следом за Иваном пошел