Во всем мне хочется дойти до самой сути…. Борис Пастернак

и силились скрыть перепуг,

      Но в глотках рвались холостые фугасы,

      И страх фистулой голосил от потуг,

      И гасли стожары, и, как по заказу,

      С лицом пучеглазого свечегаса

      Показывался на опушке пастух.

      Я тоже любил, и она пока еще

      Жива, может статься. Время пройдет,

      И что-то большое, как осень, однажды

      (Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)

      Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись

      Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих

      По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью

      Лужаек, с ушами ушитых в рогожу

      Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим

      На ложный прибой прожитого. Я тоже

      Любил, и я знаю: как мокрые пожни

      От века положены году в подножье,

      Так каждому сердцу кладется любовью

      Знобящая новость миров в изголовье.

      Я тоже любил, и она жива еще.

      Все так же, катясь в ту начальную рань,

      Стоят времена, исчезая за краешком

      Мгновенья. Все так же тонка эта грань.

      По-прежнему давнее кажется давешним.

      По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,

      Безумствует быль, притворяясь незнающей,

      Что больше она уж у нас не жилица.

      И мыслимо это? Так, значит, и впрямь

      Всю жизнь удаляется, а не длится

      Любовь, удивленья мгновенная дань?

      1916, 1928

      2

      Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.

      Раздался стук. Зажегся свет.

      В окно врывалась повесть бури.

      Раскрыл, как был, – полуодет.

      Так тянет снег. Так шепчут хлопья.

      Так шепелявят рты примет.

      Там подлинник, здесь – бледность копий.

      Там все в крови, здесь крови нет.

      Там, озаренный, как покойник,

      С окна блужданьем ночника,

      Сиренью моет подоконник

      Продрогший абрис ледника.

      И в ночь женевскую, как в косы

      Южанки, югом вплетены

      Огни рожков и абрикосы,

      Оркестры, лодки, смех волны.

      И, будто вороша каштаны,

      Совком к жаровням в кучу сгреб

      Мужчин – арак, а горожанок —

      Иллюминованный сироп.

      И говор долетает снизу.

      А сверху, задыхаясь, вяз

      Бросает в трепет холст маркизы

      И ветки вчерчивает в газ.

      Взгляни, как Альпы лихорадит!

      Как верен дому каждый шаг!

      О, будь прекрасна, Бога ради,

      О, Бога ради, только так.

      Когда ж твоя стократ прекрасней

      Убийственная красота

      И только с ней и до утра с ней

      Ты отчужденьем облита,

      То атропин и беладонну

      Когда-нибудь в тоску вкропив,

      И я, как ты, взгляну бездонно,

      И я, как ты, скажу: терпи.

      1916

Марбург

      Я вздрагивал. Я загорался и гас.

      Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —

      Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ,

      Как жаль ее слез! Я святого блаженней!

      Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

      Вторично