Ярмарка. Елена Крюкова

еще, Пушкин. Не ломают. Живи. Вот тебе гостинчик.

      Она протянула бродяге кулек. Он схватил его жадно, цепко.

      – Ешь. Только кошек больше не лови, не ешь.

      – Лапуся… Кошки, дряни… они грязь разносят, я атмосфэ-э-эру очищаю…

      – Кошки бывают лучше людей, Пушкин. Ну все, я пошла.

      Мария попятилась от вонючей двери. За дверью свисали дырявые тряпки и валились с потолка гнилые доски; за дверью жила и умирала чужая жизнь, до которой никому, кроме нее, не было дела. Одна жизнь – из бездны жизней. И она тоже уйдет в бездну смерти.

      Но, пока Пушкин жив, он хочет жрать!

      – А что тут?.. О-о-о-о, колбаска…

      Он все еще стоял на пороге, провожал Марию жадными глазами, двумя огоньками гнилушек в разломанном пне.

      Мария шагнула на ступеньку.

      – И яблочки…

      Мария шагнула на другую.

      – А хлебец-то свежий!..

      Еще вниз шагнула.

      – И печеньице, епть!..

      Она ступала вниз, все вниз и вниз. По лицу текло соленое, горькое.

2

      Сон старика Матвеева сбылся скоро и страшно.

      Ночью запахло горелым. Мария вскочила, втянула носом странную, опасную гарь.

      Кинулась в комнату к Петру.

      – Петь, а Петь… Как ты?..

      – М-м-м-м-м-а-а-а-а… Что разбудила…

      – Петя, если можешь, встань. Мы, кажется, горим.

      Она кинулась к окну.

      И – отшатнулась.

      Огромное, гудящее рыжее пламя крепко обняло, плотно охватило, грызло угол дома. Красное зарево металось по потолку, по стенам. Марию прошиб ледяной пот.

      – Быстро одевайся… Самое необходимое – в сумки…

      Она уже заталкивала в сумку пожитки.

      Петр встал, застонал от боли в избитом теле. Шарахался по комнате. Забежал в кухню.

      – Мама, погоди… Может, пожарку…

      – Я стариков разбужу!

      Метнулась в подъезд. Огонь плясал на лестничной клетке.

      «Что это?! Мог плиту Пушкин горящую оставить. Газ мог рвануть! Старик Матвеев – он же курильщик – мог окурок на плинтус бросить… Все что угодно!» Мария затарахатела в дверь к старухе Лиде. «Не слышит, проклятье, не слышит. Она же сгорит!»

      Пока она стучала к старику Матвееву – Лидина дверь завизжала.

      – Батюшки!.. батюшки…

      – Скорее, Лида, скорее! Одевайся теплее! Шубу! Бери теплые вещи! В сумку!

      Матвеев не открывал. «Дверь высадить, что ли?! Такую дверь только ткни…»

      Она и ткнула: плечом нажала.

      И дверь подалась.

      Открыта была.

      «Спит с открытой дверью: смерти боится. Или, наоборот, ждет: приходи когда захочешь».

      И старик Матвеев твердо вышел навстречу Марии в белых, как степной снег, кальсонах. Высокий, длинный, как жердь. Кавалерист. Старый лагерник.

      – Что, Машер, что?!..

      – Все сбылось, Василий Гаврилыч! – прокричала она ему в лицо.

      И он улыбнулся бешено, светло.

      Второй этаж был весь в огне.

      Мария стояла на лестнице. Дико, хрипло кричала в огонь:

      – Пушкин! Пушкин!

      Огонь трещал и гудел, рвал красными зубами