Ярмарка. Елена Крюкова

его рассчитают.

      Иначе он лишится больших денег.

      Он это место с таким трудом получил. С болью. С кровью.

      И слышит он дикий, веселый, сытый смех над собой:

      – А-ха-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха-ха!

      И поднимает грязное, в пыли, масле, майонезе, потеках кофе и сока лицо.

      И тоже натужно, вторя, подобострастно, угождая, смеется:

      – Ха-ха-ха! Ха-ха… ха…

      А душа-то плачет.

      Ты, встань! Загвозди ей! Залепи оплеуху хорошую!

      Так, чтобы она с дивана – прямо в зеркало летела!

      Ею – это гадючье зеркало – разбей!

      – Ну, все? Вылизал?

      …это его – спрашивают?

      – А теперь снимай штанишки, негодяй. Уж я помучаю ти-бя-а-а-а-а!

      …бя-а-а-а-а… бя-а-а-а-а-а…

      Он ложится на нее, елозит по ней, бьется, качается. Его лицо – напротив ее лица. Он видит ее язык, играющий, как рыба, между зубами. Втыкая себя в нее, сопя, задыхаясь, он думает: какая же у нее блестящая, пахучая, жадная, лаковая, перламутровая, модная помада.

ЧЕРНОЕ СКЕРЦО. ТЫ УМРЕШЬ КАК ГЕРОЙ

      Я попал к ним неслучайно. Хотя можно сказать: так получилось.

      Все когда-нибудь как-нибудь получается.

      Когда был жив отец, и старший мой брат жив был, все было по-другому. Или мне казалось?

      Похоронили отца. Закопали брата.

      Я понял, что в жизни есть только смерть. Что жизнь сама, вся – одно огромное притворство.

      Люди притворяются, что живут и радуются. На самом деле они живут и все ждут смерти.

      После похорон отца и брата мы стали жить плохо. Откровенно плохо. Мать бросила школу. Стала пить. Не сильно, а так, выпивать. Это все равно мне было неприятно. И я, глядя на нее, пить научился.

      Думал тогда: как жить? Смириться – или сопротивляться?

      Ну, молодой ведь, пацан. Смирение – это для стариков, для монахов или там для кого? – для импотентов. Я не импотент. Я нормальный парень.

      Тут мне под руку скины подвернулись. Я с ними резко так подружился. Кельтский крест они мне на плече набили. Я побрился налысо, как они. Черную рубаху купил. Черные берцы, тяжелые, как камни, шнуровал полчаса в коридоре, когда обувался.

      Ну, скины. Что скины? Отличные ребята. Хотя бы сопротивляются. Не как все вокруг, сопли.

      Я не был никогда соплей. По крайней мере, мне так казалось.

      Со скинами я тусовался года два. Мать очень переживала. Отговаривала меня от этой компании. Даже плакала: я, мол, к ним сама пойду! Попрошу, чтобы тебя в покое оставили! Я ей: мать, не дури, выкинь из головы, я сам разберусь! Они же сопротивляются режиму! У нас такой режим сволочной! «Какой?! – она орет сквозь слезы. – Какой – сволочной?! Нормальный у нас режим! И мы с тобой живем, как все простые люди! Я – работаю! На хлеб зарабатываю! А ты вот балдеешь, ничего не делаешь!»

      Я тогда как раз школу бросил.

      Дурдом эта учеба, решил. И правильно решил.

      Я ей говорю: не ходи к скинам, мать, они тебя убьют. «Пусть убьют! – кричит. – Вот один останешься – узнаешь, почем фунт лиха!» Смеюсь. А что такое этот фунт лиха, спрашиваю? «Так бабушка говорила твоя покойная», – шепчет, и голову так наклонила, так…

      В