…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

свойственен вспыхивающему увлечению. Пожалуй, я не буду жалеть о том, что согласился заняться этим делом; если бы возможно было разузнать всё подробнее, уже теперь! Разве только Гротт бы не помешал… Но он мгновенно разрушает мои намерения:

      – Не болен, так не болен, – нисколько не растерявшись, продолжает Гротт, – хорошо, Лёкк отдыхает от мирских забот, Лёкк радуется этой «вечной радостью», дышит свободой… (о, Гротт всегда был способен говорить красиво!) …Дело вовсе не в этом. Дело в том, что нам нужен материал, если ближе к делу, то биография, более подробная, куда как более подробная, нежели нам предлагает то же издательство, печатающее его, интервью, исповедь.

      – Я понимаю, – говорит доктор, – но всё же хотел бы избежать недомолвок, могущих повредить моей репутации, репутации заведения. Больных у нас нет, запомните это. Если вы скажите тяжёлому больному, что он болен, то он в самом деле будет болен, состояние его тотчас же ухудшится, он ляжет и будет звать смерть, будет думать и мечтать о ней и тут уж ничего не поможет, никакая таблетка, никакая микстура.

      – Это и есть ваш замечательный метод? – подаю я голос, кажется, не совсем вовремя.

      Он переводит на меня взор своих колющих ничего не выражающих глаз и, точно прислушиваясь к моей интонации, хороша она или дурна к нему, отвечает:

      – Слишком просто.

      Ко мне он отчего-то сразу стал вовсе не так словоохотлив.

      В этой ситуации не было ничего напряжённого, но Гротт всё равно почуял неладное, и кинулся меня «выручать», предварительно под столом яростно наступив мне на ногу:

      – Вот, позвольте представить человека, который справится с этим делом лучше всех в Норвегии. Он русский…

      Русский!!! Гром среди ясного неба!

      Сидевшая до той поры немолчно и отрешенно, Хлоя поднимает вуаль, снимает перчатки со своих тонких изящных пальцев, и, подперев свой подбородок рукою, начинает пристально смотреть на меня, да так, что я слегка смущён. Тогда-то я и решаю, что она красива, тогда-то я и решаю ненавидеть всякого, кто посмеет утверждать обратное. Это было чистое юношество, ребячество, ничего более, да и она очень скоро, вновь сдувая прах со своей маски отрешенности, начинает отводить глаза, словно бы также коря себя за столь откровенно продемонстрированный интерес, не свойственной серьёзной даме.

      – Русский, вот как, – только и говорит доктор, покачав головой.

      Казалось, он был удивлён некоторым образом, но очень быстро взял себя в руки, из чего у меня немедленно складывается впечатлением о его тщеславии. Что плохого в том, чтобы подивиться русскому человеку подле тебя, которых вряд ли встречал он очень много, не искренне, так хотя бы просто из вежливости?! Так нет же: спокойный, как камень, он качает головой, всего лишь, и думает, верно, как бы появственнее проявить своё равнодушие к происхождению моей персоны.

      – Да, мы полагаем, ему легче всего будет найти общий язык с господином Лёкком… – добавляет