…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

к нему ни подступился. Так это или нет, теперь уж не узнать, но, скорее всего, он был так смел оттого, что у него были какие-то родственники в министерстве, как шепнул мне Гротт, всегда осведомлённый пуще прочих о таких вещах, как и положено высокой персоне в издательском деле.

      За мыслями об этом докторе и за кружкой пива мы начинаем разговариваться и даже заговариваться. Совершенно неожиданно для себя самого, меня живо начинает интересовать название «Вечная радость» – с чего это взялось, откуда, почему то, отчего это… Разумеется, это бывшая дворянская усадьба, которых всегда много было на побережье, но называлось ли она «Вечной Радостью прежде и не выдумка ли это того самого доктора? Как бишь там его, Григ?

      – Стиг, – улыбнувшись, подсказывает мне Гротт.

      Да, вот этого самого Стига! Что-то кажется мне, в этом не всё так очевидно… И даже грешным делом я начинаю подозревать в этом признаки явной усмешки над далеко не юным населением сего пансионата.

      На это Гротт высказывается в том духе, что человеку, полагающему себя нормальным, и в голову бы не пришло потешаться над стариками подобным образом, стало быть, данное название не более, чем просто стремление к чему-то прекрасному, символ, своего рода, не иначе; на фоне общей немощи и одряхления окружающего мира, это вызывает определённое уважение, не так ли?

      – Я так думаю, этот доктор человек вполне себе уважаемый, – говорит он с присущей себе уверенностью в голосе, – раз о нём пестрели газеты, причём, по большей части в хорошем тоне. Симпатию наших газет так просто не добудешь; о, её нужно заслужить, скорее своей неординарностью и выдающимися способностями, нежели просто каким-то безумным геростратизмом. Вот будь сам великий Амундсен, к примеру, каким-нибудь мелким лавочником или кондитером, пусть даже и поставщиком двора Его Величества, так вряд ли бы пресса превозносила его до небес…

      Сравнение нашего доктора с Амундсеном я не совсем понял, но спорить особо не стал.

      – …Кроме того, он же вхож во все больше дома, хоть здесь, в столице, хоть там, в провинции…

      Тоже веский аргумент!

      Затем редактор пускается в отстранённые размышление о несовершенстве мира и о том, что некоторые люди призваны быть как его могильщиками, так и воскресителями, причём значимость что тех, что других, равноценна, ни больше, ни меньше:

      – …Поцелуй в Гефсиманском Саду ведь тоже имел значение, без него не было бы чуда Воскресения. Выходит, тот, чьё имя нельзя произносить без отвращения, так же важен, по-своему, как и Сын Божий.

      В этом я в глубине души соглашаюсь с ним, но пытаюсь уточнить:

      – Этот доктор – могильщик, или воскреситель, быть может?

      – Трудно сказать, – нахмурившись, отвечает Гротт, – Харон, возможно… Да, да, именно так – Харон. Помнишь того из греческих мифов? Мелочи тоже имеют значение. Вот мы с тобой думаем, что есть жизнь и есть смерть, и ничего кроме – был человек, умер, расстался