…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

он служил в последнюю войну в артиллерии на восточном фронте и едва ли не рехнулся из-за всех случившихся с ним там событий. Я не знал, были ли он норвежцем, а если и был, то служили ли вообще северяне у кайзера, но непонятная злоба его ко мне подвигла меня на такую мысль, что от русских ему изрядно досталось, и вот он, прознав, что и я русский, неистовствует до сих пор.

      Одна из здешних пожилых дам обрела в моих мыслях черты Офелии, сойдя с ума от осознания того, что некто или нечто насмехается над ней, теша собственное самолюбие и утоляя свои корыстные мотивы; другая же, вдова полжизни, вышедшая замуж совсем юной за человека много старше себя, и скоро ушедшего в лучший мир, немало настрадалась от эдакой опрометчивости – все кому не лень подозревали её в той самой корысти, вовсе не допуская мысли о том, что она могла просто-напросто любить.

      Множество людей – такое же множество историй, читаемых в глазах, в душах…

      И я хожу и записываю, хожу и записываю: только и делов – успевай за собственными мыслями.

      А вот та сиделка, медсестра, или как там назвать её… Что она?

      Как что? Не иначе, она старая дева, хоть и довольно красива на вид, и мечтала бы оказаться единственной для кого-нибудь ещё, кроме тех старых бедолаг, за которыми она выносит горшки. Это вполне возможно – в её взгляде было нечто, тайное томление, стремление приобщиться тех таинств, что творятся в большом мире помимо неё. Ах, ты, Господи, в ней было много нерастраченной любви, в её груди билось всё ещё горячее, неистово горячее сердце, и годам не удалось охладить его! Она была голодна до чувства, вот как! Это всегда заметно, и порой даже не только во взоре, а в походке, в движениях рук, каких-то словах, в том, как она отвечает тебе, в том, как страшится быть неверно понятой… Да, пусть будет так, она жаждущая и мечтательная натура, ждущая своего героя, сурового, немногословного, с жёстким проницательным взглядом. И такой человек есть, есть непременно, иначе зачем ей, такой красивой, проживать остатки своей постепенно уходящей молодости в такой глуши. Гм, а не доктор ли это собственной персоной?.. Возможно, всё так и есть.

      Время идёт дальше – потихоньку мне начинает нравиться то, что я записываю.

      Я поздравляю сам себя с редкой удачей придумывать судьбы тем, у кого их нет, либо они чересчур скучны. Если уж в их душах пустота, так извольте – я заполняю её любовью или страстью, если ж и так там кипит жар и пылает яркий горн устремлений и грёз, делаю её немного холоднее, ведь лишь холод порой может успокоить боль! А боли подчас бывает так много, целое море, и глаза слепы, а пальцы нечувствительны. И я выдумываю все мыслимые и немыслимые страдания тем, у кого отродясь их не бывало, населяю души чудовищами, ядовитыми гадами, отравляющими жизнь. Пускай, пускай помучаются люди без сердец, пускай почует смерть возле себя тот, кто уверен в том, что бессмертен.

      Время идёт дальше – а что ему ещё делать!?

      Парк засыпает золотой позёмкой,