…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

доктор тут же, едва они с дамой усаживаются к нашему столику, – он интересен, нечего скрывать, и я понимаю, исходя из его содержания, к чему лично я вам понадобился…

      И далее он рассказывает нам с Гроттом во всех подробностях о целях нашей встречи.

      Мы удивлены, а Гротт, возможно, даже и раздосадован в придачу. Зная его тщеславие, я могу предположить, что он заготовил целую речь для доктора, в коей красиво и, быть может, даже с изрядной долей заманчивого романтизма, как он умеет делать, было бы расписано и разложено по полочкам всё, для чего затевалась вся эта костюмная драма. Да, что ни говори, он склонен к артистизму, порой это выглядит красиво, порой ни к месту.

      Теперь Гротт внимает доктору и с каждым новым словом и предложением тихонько качает головой. Однако, на его лице нет ни толики сожаления, напротив, оно непроницаемо, как камень.

      – Да, вы правы, милейший Стиг, – говорит он, – мы желали бы сделать некий материал, большую статью, ряд статей, мини-роман, если хотите, о том человеке, который вот уж как с два месяца будоражит умы людей здесь, в столице. Вроде как этот человек, русский писатель, небезызвестный читающей публике и ещё в ряде компаний, находится теперь в вашем ведении. По решению королевского суда ли, либо по собственной доброй воли, – это не имеет особого значения, – но он в ваших пенатах. Что там у вас, клиника, кажется?..

      Определением «клиника» Гротт делает явный комплимент доктору; слово подобрано нарочно, чтобы речь пришлась по вкусу капризному гостю, это домашняя заготовка, верно.

      – Что ж, – хищно улыбается доктор самым краешком рта, – не могу сказать, что вы так уж далеки от истины.

      Он вообще похож на какую-то хищную птицу, но не гордую, а такую, которая ненавидит себя за сам факт своего существования, будучи слишком уродливой, падальщика. Его лицо гладко, как у младенца, а глубоко посаженные глаза, хоть и приятного синего цвета, не излучают особого тепла, скорее прожигают, пронзают.

      Я начинаю чувствовать неудобство: мне кажется, этот доктор тот ещё прохвост, а сердце редко меня обманывает.

      Хлоя, дочь Лёкка, всё это время молчит отстранёно, пряча лицо за чёрной вуалью.

      О, думаю я, она хочет казаться роковой, но это у неё вряд ли получается – никакой силы от неё не исходит, она здесь скорее для мебели, и вся сила в её знакомом-докторе, он здесь – Бог и центр Вселенной и он явно затмевает её силу, какова бы она не была. Тем не менее, я невольно пытаюсь пробудить её интерес, то и дело поглядывая на неё, порою даже, осмелев от выпитой пинты, довольно пристально, никакого ответа, однако, не получая. Но всё же, какой бы неприветливой не казалась она мне, и как бы не демонстративна была её холодность, во мне родилось какое-то чувство к ней, странное, чуждое влюблённости, но близкое симпатии и пониманию, заставляющее меня думать о ней чуть больше, чем о каком-нибудь ином человеке. Эх, дама на третьем десятке, могущая уже быть матерью семейства, могущая одарить бедолагу-отца