Пленник железной горы. Генри Лайон Олди

Нависаю над ним. Я большой, он меньше. Я старший? Если большой? В кулаке хрустит. Это Омогой, его шея. Нет, не шея. Откуда в кулаке шея? Это чорон. Зачем я взял папин кубок? Зачем сломал? Кубок маленький, весь в кулак поместился. Обломки колючие. Папа ругаться будет. Я младший. Я виноватый.

      Хороший папа. Хороший папа.

      Очень хороший.

      – Извини, – говорю. – За кубок.

      – Ладно, – машет он рукой.

      – Я нечаянно. Я не хотел.

      – Ерунда. Это к счастью.

      – Что к счастью?

      – Посуда. Посуда бьется к счастью.

      Отец садится на лавку. Забрасывает ноги на перила. Я укутываю ему ноги дохой. Иду на кухню за новым чороном. Приношу, наливаю кумыса. Доверху, с шапкой пены. А что? Обычное дело.

      «Обычное дело, сильный,» – соглашается мертвый Омогой.

      2. Кто рожден – уйдет

      Хорошо, что я еще не вырос. Был бы взрослым, пришлось бы на похоронах всё время торчать. Мне папа объяснил, когда успокоился: три дня – три обряда. Первый – от кончины до выноса тела. Второй – погребение. Третий – поминки. Да, еще меры предосторожности от злых духов. Я отца, кажется, и не слышал вовсе, а надо же! – запомнил. Воочию увидал: прихожу я, значит, стою у могилки. Гляжу, как шаман Араман кладет покойнику восемь ребер кобылятины да четыре берестяных лукошка с маслом. Не шагать же бедняге на тот свет впроголодь? Жду, пока могилу бревенчатым срубом обнесут: дом без окон, без дверей! А Омогой из-за плеча берет и спрашивает: «Что, сильный?» От одной мысли об этом становилось зябко, даже на солнцепеке. Заору, небось, при всем улусе, опозорюсь навеки.

      Я чувствовал себя виноватым. Ну да, Омогоя убил не я, а Мюльдюн. Ну да, случайно: силу не рассчитал. Ну да, Омогой сам меня бороться вызвал, сам Мюльдюна разозлил. Так вот нудакаешь, разбираешься, и выходит, что я ни при чем.

      А всё равно виноватый.

      Я ушел со двора в дом. Долгое время бродил по комнатам, натыкаясь на лавки и углы. Больно зашиб колено и обратно во двор вышел.

      – Юрюн, – позвал меня кто-то.

      За оградой стоял непривычно тихий Кустур.

      – Там Сэркен Сэсен приехал.

      – Зачем?

      – Будет поминальную песнь петь.

      – Для Омогоя? Нарочно для этого приехал?

      Не верилось. Не та птица Омогой, чтобы ради него сам дедушка Сэркен приезжал. Дедушка живет далеко, в Нижнем мире, на берегу моря Муус-Кудулу. Там вода – огонь, прибой – ледяная шуга, песок – красней крови. А дедушка живет, сидит, пишет: пером орла на плитах гранита. И вот, понимаешь, все бросил, бежит бегом Омогоя воспевать!

      – Не знаю, – смутился Кустур. На шаг отступил. – Зачем-то, наверное, приехал.

      – Ты чего пятишься?

      – А ты чего злишься?

      – Я?

      – Ты! Вон как раздулся!

      – И не злюсь я ничего…

      – Оно и видно! Дашь по шее, и лежать мне рядом с Омогоем!

      – Я тебе? Дурак ты, Кустур!

      – Дурак, да живой! Пойду я лучше дедушку Сэркена слушать. Зачем бы он ни приехал,