Пленник железной горы. Генри Лайон Олди

собраться в дорогу.

      Он пнул ногой тючок, стоявший у дверей:

      – Не надо. Мать уже собрала.

      – Еда? – предположил я. – Припасы?

      – Ты голоден?

      – В дорогу, с собой.

      – Прокормлю, – отрезал Мюльдюн.

      – Попрощаться?

      Я цеплялся за соломинку. Никогда бы не подумал, что так испугаюсь отъезда в Кузню. Ждал, ждал, и вот на тебе! Стыдись, боотур!

      – С родителями? – он пожал плечами. – Ни к чему.

      И правда, ни к чему. Отец наверняка знает. Мать начнет плакать.

      – Время тянешь? – напрямик спросил Мюльдюн.

      – Похороны, – кровь бросилась мне в лицо. – Весь улус хоронит Омогоя. Они там, за березовой рощей.

      – Ну и славно. Меньше глаз, меньше слез.

      Он еще раз пожал плечами и добавил:

      – Пока вернутся, мы уже будем далеко.

      – Плохая примета.

      Он молчал. Ждал, пока я справлюсь со страхом. Стоял, сдвинув брови, глядел на меня сверху вниз – сильный, огромный, хмурый. Честно говоря, я не помню, чтобы Мюльдюн-бёгё улыбался. Мой старший брат оделся по-летнему, но с прицелом на слабые холода: сапоги из стриженого оленьего камуса[12], расшитые по верху крупным бисером, чулки из волчьего меха, прикрепленные к кольцам на кожаных штанах, кафтан до колен – на кафтан пошла кожа жеребят светлой масти; круглая шапка с оторочкой. Знаете, почему я с сапог начал? Это он на меня глядел сверху вниз. А я-то на него – снизу вверх.

      Презирает, думал я. И правильно.

      Я еще не умел читать лица, взгляды, жесты. Он завидовал мне, Мюльдюн-силач. Но не так, как завидовал мертвый Омогой – добрая зависть, родная, белая. У нее много имен – радость, что мне повезло, сожаление, что ему не повезло. У Мюльдюна не было старшего брата. Только сестра, а с сестры много ли боотурской пользы? Его в Кузню отвозил Ала Дяргыстай, сторож воинской заставы, охраняющей путь с земли на небеса. Особым распоряжением моего владычного тезки Юрюна Ар-тойона, которого ослушаться нельзя, Дяргыстая отпустили для этого со службы – великая честь! И великая опасность – полезет враг на небо, кто его будет трехзубой острогой вниз спихивать? Ничего, обошлось. Мюльдюн гордился, ценил вышнюю заботу, а всё равно – и герой Ала Дяргыстай, и боец, и молодец, а чужой, не брат.

      Каждый завидует тому, в чем ему отказано.

      – Плохая примета, – повторил я. – Уезжать на похоронах?

      Мюльдюн отвернулся, подхватил тючок:

      – Иди за мной. Хватит болтать.

      Снаружи шел слепой дождь. Жарынь, солнце, а он моросит. Улус точно вымер, все ушли прощаться с Омогоем. Лишь собаки лениво бродили меж юрт, перебрехивались. Оружие, вспомнил я. Доспех, шлем, щит. Мне в Кузне подберут оружие. И вдруг как плетью обожгло: а Мюльдюн? Он почему без оружия?! Только ножик на поясе: маленький, кривенький. Мы в такую дорогу отправляемся, адьяраи, небось, за каждой кочкой сидят, а он безоружный, бездоспешный! Хоть бы лук взял, что ли, стрелы…

      Сбегать, взять свой? Хороший, охотничий?!

      «А ты

12

Часть шкуры с жестким волосом, снятая с нижней части ноги оленя.