Пленник железной горы. Генри Лайон Олди

Нет, вряд ли, таким родиться надо…

      Белый Владыка! Что я понимал, сопляк-дурачина, в мои детские годы? Зависть была для меня всего лишь словом. Если я и завидовал кому-то, я делал это по-ребячьи: ух ты, вот бы мне, ну и ладно, бежим дальше! В самых острых случаях помогало спасительное: не больно-то и хотелось! Я же не знал, как это больно, нестерпимо, мучительно больно, когда хочется – и не можется. Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Мне еще только предстояло выяснить, что это за боль, взглянуть ей в глаза, назвать по имени. Ни разу я не пожелал лучшему бегуну сломать ногу, лучшему стрелку – окриветь на правый глаз, обладателю лучшей шапки – уронить ее в болото. Наслаждение бедой того, кто был лучше тебя, а стал хуже – сейчас я знаю, что оно слаще наслаждения от победы над равным и даже над превосходящим. Я встречал их, сладкоежек; просто Омогой был первым.

      – Что копаешься, сильный?

      И ничего я не копаюсь.

      – Раздумал выходить?

      И ничего я не раздумал.

      – Ну же, шевелись!

      Мимо смотрит, будто меня нет. Ну и я не стал на него смотреть. Что я, сердитого Омогоя не видел? Стянул сапоги, рубаху, стою в одних штанах. Только мои проще, чем у Омогоя, и белые. Мама говорит, мне белое к лицу. И к имени моему подходит. Я не возражаю: мне тоже нравится. Пачкается только быстро, белое-то…

      – По каким правилам? – спросил я.

      – По вашим, малышовым! – не преминул съязвить Омогой. – До трех раз, так ведь у вас?

      Знает он прекрасно наши правила. Просто куражится.

      – Это если ладонью земли коснулся. А если…

      – Ладонью? Да хоть затылком, сильный! Три схватки.

      – Ладно.

      Омогой пригнулся, набычился – и пошел прямо на меня. «Ю-рюн!» – пискнул Айан, поперхнулся и умолк. А все остальные вообще молчали. Один Вилюй носом шморгал, кровь останавливал.

      Я нырнул Омогою под руки, хотел выхватить ногу – ага, как же! Две могучих лапищи ухватили меня, сгребли, вознесли над кругом. Я вцепился в Омогоя, как клещ, но он меня все-таки от себя отодрал. И зашвырнул. Ну, я полетел – куда деваться? Когда падал – перекатился удачно, но все равно дух из меня вышибло. В глазах потемнело. В ушах – звон. Нет, не звон, это дедушка Сэркен Сэсен поет:

      С криком, гиканьем богатыри,

      Словно вздетые на рожон караси,

      Навалясь друг на друга,

      Бороться взялись,

      Как древесные корни, руки сплетая,

      Как быки лесные, мыча,

      Принялись хребты друг другу ломать…

      – Вставай, сильный!

      Плохой Омогой. Плохой Омогой.

      Очень плохой Омогой.

      – Давай, сильный. Вторая схватка.

      Я встал. Штаны затрещали.

      – Да, – кивнул я.

      Я сильный. Он сам сказал, что я сильный. А он – плохой. Он плохой, а я – хороший. Хороший и сильный. Хорошие всегда побеждают! А он плохой и тяжелый. Падай! Не хочет падать! За руки хватает, по ногам бьется. А вот уже и не тяжелый! Куда земля делась? Вот земля. Перед глазами.