Змий. Алина Кирикова

мелкие, желтоватые зубки. Оживляя в воспоминаниях ночные поцелуи с бобрихой, я глядел на ее грязные ногти и зеленел. Меня ужасно тошнило. «Зачем переступаю через себя? Ну избивали бы эту Агнию и насиловали бы, и мучили, и унижали! Зачем пустился в геройства, за которые мне даже спасибо не скажут? Господи! Выскочкой обзовут! – болезненно усмехнувшись, размышлял я, бросив взор на зеленые фисташки перед тарелкой». Господа Хмельницкие, а ежели быть совсем точным: Грегори и Герман Германович, о чем-то выдерживали беспокойную тишину, безустанно хлестали вина. Их позы и исступленные лица выглядели так, словно мне в еду и питье был высыпан яд, и с минуты на минуту я должен был упасть замертво.

      – Вы, должно быть, не выспамшись? – аккуратно спросила меня Варвара Михайловна, но ответил ей старый князь, полагая, что обратились к нему.

      – Как тут выспишься, когда в комнату то входят, то выходят из нее? – обозленно пробубнил он, закашлявшись.

      – Не спится в новых местах, милый князь? – вновь интересовалась г-жа Хмельницкая.

      – Напротив, спал крепко. Сон только странный снился, – задумчиво проскрипел мой голос.

      – Какой же? – не унималась Варвара Михайловна.

      – Представьте, вижу шахматную доску. По доске по этой несчастной бегают маленькие такие человечки, а я их беру и выдуваю из них пешки. Переставляю, играюсь ими, помыкаю, как марионетками, – отвечал я, многозначно глядя на г-на Абердина, который прекрасно понял, что мне известен ночной разговор, ужасно от сего смутился и покраснел, как рак.

      – Ну и сны у вас, – хмыкнул Григорий.

      – Вправду! На новом месте ожидал сон с невестой, а мне снится шахматная доска!

      Дорогой в Петербург я изображал из себя спящего, чтоб не глядеть лишний раз ни на кашляющего Эдмонда де Вьена с его впалым, желчным лицом, ни на генерала, продолжающего стыдиться. На Английской меня ждала записка от Шведова с приглашением на собрание кукушки. До кукушки я принял лошадиную дозу успокоительных, чтоб ни о чем не думать, и уснул.

      У Шведова ожидала обычная компания. По стечению обстоятельств Аранчевская сидела за столом прямо напротив меня, но я глядел на нее и не чувствовал ничего, кроме жалости: «загубила собственную жизнь», – твердил внутренний голос, – «…но ради чего, кого? Мишель никогда не сделает ее счастливой, да и я… разве сделал бы? Что до меня, то хотя бы пытался, но она отказалась от моих ухаживаний… ее право! Все равно! Однако не могу не признать, мне нравился ее бойкий нрав, гордый стан, очаровательная улыбка. Обожал ее выговор, хрипотцу в голосе. Страстно любил ее быстрые темные очи, грузинский горбатый нос, ее непослушные черные волосы, особенно вьющиеся на висках. Души не чаял в четвергах, когда мы просыпались вдвоем. Но где же теперь мои чувства? Как досадно, что нет ничего вечного. А все равно! Мне все равно… И все-таки нечто беспредельно манит к ней, что-то похожее на помешательство, но не на любовь». Очнувшись от мыслей в тот момент, когда Мишель рассмеялся на шутку, горячо обсуждаемую