Житейная история. Колымеевы. Андрей Антипин

в этой работе, и суть его была в беспрерывном благодатном движении вперёд.

      Вот-вот вернётся старуха, восстанет над его подступах к жизни и свету! Замесив раствор, он устремился в кладовку, выбрал два почиканных мышами капроновых мешка и разрезал на длинные широкие полоски, а после, от усердия запрокинув голову так, что упала кепка, стал обмётывать глиной срезы на боках черёмухи.

      Вот он нанёс раствор; долго и тщательно, как в больнице ему обматывали бинтами опухшую, специальными мазями намазёканную ногу, обкрутил покалеченный ствол мешковиной. Замазка из-под швов текла по стволу, капала на галоши, а Палыч жалел о каждой капле, точно это было бог весть какое чудодейственное зелье. Убедившись, что всё крепко, он из ведра полил черёмуху остатками воды и замер, ожидая, что будет в следующий миг, как примет старания старика красный конь его жизни. Он как-то сразу выдохся, как будто кто-то всё это время насильно удерживал в нём воздух, но отступился от старика, и тот неистовый запал, что в нём горел, притух и лишь чадил горьким: для чего, для кого всё это?..

      Корявая ветвь безобразной тычиной торчала из общего корневища, но черёмуха была спасена. За гипсовую гору, за отступившую смерть вслух бросил Колымеев, итожа наполовину израсходованный первый день дарёной жизни:

      – Будем жить! Никуда мы, Колымеев, с тобой не денемся! Есть повод, значит. А повод – что? Та же упряжь у коня… А в России дерево посадить труднее, чем поднять человека… – Любимая мысль Колымеева. Как рыжик в бору светлым сентябрьским утром, он нашёл её однажды в озарённом печалью сердце и с тех пор нежно хранил – как лыковое лукошко бережёт грибной аромат. – Людей много, а лес один… Но детей-то зачинают и по пьяному делу, и от бесхозяйства в душе… А сколь мы знаем случаев, когда деревья садились по пьянке или от бесхозяйства?! Нет, было, конечно, что подсадил черёмуху в этим состоянии, но ведь это… как бы сказать… пьяная моча ударила по мозгам…

      Не успел дух перевести, как из-за горы наползла старуха, с раздражением воткнула вилы в твёрдую, ещё и в пол-ладони не оттаявшую землю. Она не искала сострадания, утираясь рукавом и с тоской посматривая на уголь, который был похож на чёрную, загадочной рыбой вымётанную икру, ибо знала, что это никакая не рыба, а она ведром натаскала, добывая себе надсаду…

      – Ничего, кажись, не делала, а устала хуже некуда! А хотя теперь от любой мало-мальской работы болячка… – От старухи крепко пахло дымом сожжённой картофельной ботвы. – Пока живёшь – всё надо, а сгинешь – четыре доски, два метра земли! Как считаешь, Колымеев?

      – Того же курса придерживаюсь, Гутя. Приняли за нас решение в главном правлении…

      – Пошёл собирать! Я дак серьёзно…

      Во вторник намечался родительский день, и мысли об этом обуревали старуху. Нынче она загадала съездить в Нукуты, покрасить оградки да убрать могилки. Кладбище стояло на горе; в прошлый родительский день прошли дожди, развезло дорогу, Вадим Шаповалов побуксовал на своей машинёшке да и укатили ни с чем. Поминали со стариком