Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону. Бахтик Аширов

десятки других. Но одна команда сразу врезалась в глаз, как ржавый гвоздь в белую рубашку. Ребята – все как один: сдержанные, крепкие, молчаливые, и не улыбка, а прищур вечного недоверия. Словно не на стройке, а на "зоне" этапом.

      Наш бригадир нас предупредил заранее:

      – С этими лучше на «вы». Условники и бывшие. В основном местные, но с понятиями. Их держит Абдулло. Жёсткий, как арматура, но справедливый. Начальство его уважает. Работают быстро, слаженно. Без балагана. Но если что не так – глотку перекусят, не поморщатся.

      В первый же день это прорезалось, как нож сквозь плёнку. Мы ещё толком не успели распаковать инструмент, а у них уже строй, как в роте. Абдулло вышел – невысокий, коренастый, но харизма такая, что даже начальник смены заикаться начинает. Заговорил громко, хрипло, с хлёстким акцентом:

      – Э, Джурабек, ты зачем киянку туда поставил, а? Это место проходное. Ты головой думай, не пятой точкой!

      – Бошлик, извиняюсь, щас исправлю…

      – Извиняешься ты дома у жены. Здесь – делаешь, понял?

      И дал тому подзатыльник – лёгкий на вид, но звенящий. А тот молча кивнул и побежал, ни слова против.

      – Рустам, сигарету убери. Сейчас рабочее время. Курить будешь, когда сдохнешь – в раю, может, и дадут.

      – Понял, Абдулло ака. Простите…

      У них дисциплина – железная. Ни одного не увидишь болтающимся без дела. Полдня отработали – никто даже не присел, не попил, не выдохнул. И всё это – молча, точно, злобно эффективно. И каждый – будто бы следит за каждым.

      Но косились на нас. И особенно – на меня.

      Я это сразу почувствовал, как только снял каску, и моя длинная чёлка, непокорная и свободная, свисла на глаза. Один из их бригады, с лицом как наждак, чуть наклонился к соседу:

      – Э, Жамшит, смотри, у нас тут кино началось…

      – Это кто? Танцор диско?

      – Ты аккуратней, – сказал третий, с прокуренной глоткой, – может, это артист. Или сын прораба. Чёлка – как у певца, а лопата – как у девственника: чистая.

      – Ха, артист… Это он нас, видно, вдохновлять пришёл. Вон, глянь, как чёлку набекрень поставил. У нас за такое на киче мыло не подавали бы.

      Я шёл мимо, делая вид, что не слышу, но уши горели. Один из них смотрел мне в спину так, словно уже мысленно объяснял, где я потерял право на жизнь. И всё же ни оскорблений, ни угроз. Только молчаливая, липкая неприязнь. В их мире я был чужим. И не просто чужим – вызывающим раздражение своим видом и неясной позицией.

      Абдулло снова заорал – его голос разрезал воздух:

      – Бекмурод! Почему у тебя плитка криво легла?! Ты мне строишь – или домино играешь? Я тебе что говорил? У нас здесь зона, но без тюрем. Мы работаем. Работать надо! Кто не понял – вали домой, у меня бомжей хватает!

      – Понял, ака, уже переделываю…

      И снова – железное "Понял". Ни обсуждений, ни эмоций. Только строй и порядок.

      А у нас – жизнь: кто с бутербродом, кто на перекуре, кто по телефону с женой.

      Мы, может, и не ленились. Но рядом с ними выглядели как дети в школьной постановке о труде. И они это знали. И наблюдали.