Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону. Бахтик Аширов

уверенно замахнулся.

      – Не подходите, суки, – выдохнул сквозь зубы. – Друг у друга сосите, как привыкли у себя на нарах.

      Секунда – и всё вспыхнуло. Один рванул на меня. Я встретил его звонким ударом по голове – металл лопаты лопнул воздух и врезался в череп, словно в арбуз. Был хруст. Он упал, вскрикнув и схватившись за голову, кровь сразу забрызгала рукава.

      Второй метнулся – и тут кирпич, словно посланный свыше, врезался ему в затылок. Он пошатнулся и рухнул на колени.

      – Стоять, ублюдки! – раздался знакомый голос.

      В проёме возник Тимур – в строительной куртке, с прищуром волка, только что вырвавшегося из клетки. Он был не просто студент – он был бывший пограничник, прошедший срочку близ афганской границы. В следующую секунду он уже был в прыжке, и его нога со всего размаха влетела в грудь старшего зека, сбив его с ног.

      Троица валялась на бетонном полу, стонала, плевалась. Я дышал тяжело, сжимая лопату, будто это была сабля.

      – Ты как, брат? – спросил Тимур, глядя на меня внимательно. – Думал, они к тебе потянутся. Следил.

      Сзади послышались шаги – ещё двое наших из бригады, оба служившие. Один в ВДВ, другой в пехоте. Увидев сцену, они только криво усмехнулись:

      – Опоздали. Но добить можем, если надо.

      Я не ответил. Сердце колотилось, но внутри уже поднималась не дрожь, а злость. Грязная, жгучая ярость на этот мир, где даже строить приходится с кулаками наготове.

      Этот случай в пустом крыле стройки оставил во мне не синяк, а надлом. После такого ты уже не сможешь вернуться в прежнее состояние – как бутылка, что треснула у горлышка. Вроде цела, а пить из неё опасно. Я весь вечер ехал домой в автобусе, с этой трещиной внутри. Глаза уставились в окно, а внутри – металось.

      Оставаться на стройке?

      Да, это путь. Простой, как уровень по горизонту. Поступить в строительный. Стать прорабом. Закалиться. Учиться быть таким, как Абдулло ака – жёстким, чтобы не сожрали. Перестать выделяться. Срезать чёлку. Говорить грубо, плоско. Работать, получать, помогать семье. Быть надёжным мужиком. Так делают миллионы. Никто не умрёт от гордости – умирают от голода. И мама будет спокойнее: сын на нормальной работе, не шатается по дворам с какими-то "Иришками Джексон". Стройка – как тюрьма на свободе. Только в каске и с зарплатой.

      А если – другой путь?

      Бросить всё. Сказать – хватит. Уйти туда, где я не боюсь быть собой. Где не надо скрывать, что я слушаю Майкла Джексона, а не "Ласковый май". Где танец – это не пустая забава, а язык, на котором я говорю с миром.

      Там – Иришка, Серёга, репетиции до ночи, синяки на коленях, пыльный двор-человейник, но с огнём в глазах. Там нет зарплаты. Нет гарантии. Там я никто. Но этот "никто" – настоящий. Без скамеек, понятий и страха. А вдруг?..

      Вдруг я не просто танцую. Вдруг я – артист. Вдруг сцена ждёт меня, а я всё ещё копаю кирпичи, пока голос зовёт из другого мира.

      Два мира.

      Один – бетонный, с криками Абдулло и "понятиями".

      Второй – светлый, но зыбкий. Без опоры.

      Я