Дон-Аминадо. Литературный портрет. Валентин Георгиевич Таранов

Тамара Дейкарханова.

      Алексеева-Месхиева, не женщина, а кахетинское вино! – как говорил Койранский.

      Юлия Бекеффи, протанцевавшая такую венгерку, такой чардаш, явившая столь необычайный задор и молодой и своевольный блеск, что у самого В. А. Маклакова, по его собственному признанию, в зобу дыханье спёрло.

      Еще Виктор Хенкин в песенках кинто. И еще, и еще, всего не упомнишь.

      А ровно в двенадцать часов – цыганский хор, "Чарочка", дрожащие в руках бокалы, поздравления, пожелания, троекратные лобызания, шум, гам, волнующееся море шелков, мехов, кружевных накидок, мундиров, фраков и, наконец, вершитель апофеозов, долгожданный московский любимец Б. С. Борисов, сам себе аккомпанирующий на гитаре и поющий почти без голоса, но с каким вдохновением, мастерством, с каким проникновенным умилением и какие слова, не блещущие чеканной рифмой, но полные вещего, рокового значения:

         Время изменится,

         Всё переменится,

         Правдой великою

         Русь возвеличится!..

      Несбыточные надежды, "бессмысленные мечтания". Но надо же за что-то уцепиться, во что-то верить, жить, мечтать, надеяться:

      –– В канун 16-го года, на третий год войны, когда в России сегодня Горемыкин, а завтра Штюрмер, и в жёлтом петербургском тумане все огромнее и неодолимее, как гоголевский Вий, вырастает, ширится, заслоняет фронт, страну, народ – неуёмная, зловещая, длиннополая тень сибирского зеленоглазого мужика, Григория Распутина…

      Ну, все! Хватит! Конец всем школам и университетам. Пора приниматься за свое.

      И вот – проба пера – ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

      Политический памфлет в 6-ти картинах с прологом и эпилогом

      (привожу лишь наиболее живописную часть пьесы). Отдельное издание. М., 1917.

      Пролог "Пансион королей"

      Одна задняя декорация: пожелтевшая от времени мраморная стена, покрытая трещинами. Немного отступя от стены, по обоим бокам ее – две колонны в трещинах и в паутине. К стене приставлена этажерка. На полках аккуратно сложены разного вида и размера короны. В средине стены довольно высокое окно. Зимние сумерки. Видно, как падают (в течение всего действия) мягкие хлопья снега и методически-правильно мелькает блестящий штык часового (его самого не видно). Слева за маленьким столиком сидят на мягких пуфах Абдул-Гамид и Магомет-Али. Они играют в карты по маленькой. У одного длинный по полу чубук. Возле другого – кальян. Оба курят. Синеватые кольца дыма. В глубине сцены – справа, недалеко от окна, в кресле ampir, опустив ногу на парчовую подушку, дремлет Людовик XVI. Вправо от него виден краешек бронзовой решетки; на ней отблеск догорающего камина. Справа на авансцене в качалке – Мануэль. Он старательно делает маникюр. Напевая время от времени (вполголоса) легкомысленную песенку.

      Все четверо страшно скучают. Частая зевота, то у одного, то у другого (заражают друг друга). Печать безнадежной скуки и безделья, доводящего до тошноты. По временам лирический тон беседы сменяется всеобщим раздражением. Справа, за качалкой, обыкновенная стоячая вешалка; на ней висят две горностаевые мантии.

      В комнате царит смешанный свет умирающего зимнего дня,