Дон-Аминадо. Литературный портрет. Валентин Георгиевич Таранов

своего неизменного пристрастия, не упускали случая напомнить забывчивым, и просветить невежд:

      –– Ведь даже, сосланный на юг России, сам Александр Сергеевич Пушкин услаждал свои невольные досуги столь частым посещением итальянской оперы, что генерал-губернатор Новороссии граф Воронцов, на отеческом попечении и под надзором коего он находился, обратил на это сугубое внимание…Тем более, что появлялся поэт всегда в одной и той же ложе, принадлежавшей супруге почтенного сербского негоцианта, смуглой красавице Амалии Рознич.

      Ссылка Пушкина, ссылка на Пушкина, – после этой литературной цитаты, столь изысканной и столь красноречивой, умолкали даже самые строптивые староверы, требовавшие "Князя Игоря", "Рогнеды" и половецких танцев, а не слабосильных герцогов в напудренных париках и каких-то плебейских цирюльников, хотя бы и севильских…

      Итальянская опера, пивная Брунса, кондитерская Фанкони, кафейное заведение Либмана, – все это были достопримечательности неравноценные, но отмеченные наивной прелестью эпохи, которую французы называют:

      –– Dix-neuf cents… La belle Иpoque!* [* Девятисотые годы… Блестящая эпоха!]

      А затем—уже Москва.

      Московский зимний сезон был в полном разгаре.

      В Большом Театре шла "Майская ночь" Римского-Корсакова.   “Рогнеда” и "Вражья сила" Серова.    Не сходил со сцены "Князь Игорь".

      Носили на руках Нежданову.

      Встречали овациями Шаляпина, Собинова, Дмитрия Смирнова.

      Эмиль Купер в каком-то легендарном фраке, сшитом в Париже, блистал за дирижёрским пультом, то морщился, то пыжился и, в ответ на аплодисменты кланялся только в сторону пустой царской ложи.

      Спектакли оперы сменялись балетом.

      "Лебединое озеро", "Жизель", "Коппелия", "Конек-Горбунок" – не сходили с афиш.

      Екатерина Гельцер, про которую даже заядлые балетоманы умильно говорили, цитируя стихи Игоря Северянина:

         "Она, увы! уже не молода,

         Но как-то трогательно, странно – моложава",

      –– продолжала делать полные сборы, держала зал в восторге и волнении, и со столь беспомощной грацией склонялась и падала на мускулистые руки молодых корифеев, то Жукова, то Новикова, что вызовам не было конца.

      А когда танцевала русскую, чтоб не уступить Преображенской, поражавшей Петербург, то знатоки говорили:

      – Вот видите, не хуже ее на пятачке танцует!

      Пятачок был, разумеется, символом и означал, что настоящая балерина может всю гамму своего искусства развернуть и показать на столь ничтожном пространстве, что его можно и на пятачке уместить.

      Потрясали сердца Вера Коралли и сталелитейный, пружинистый Мордкин в "Жизели".

      И всё же лавры Петербургского балета не давали спать московским примадоннам, и не им одним.

      "Умирающий лебедь" в исполнении Павловой считался шедевром непревзойдённым, а те, кто видел Кшесинскую в "Коппелии", считали, что настоящим балетоманам место не в Москве, а в Петербурге.

      Грызли ногти и молодые корифеи.

      Уже