Дон-Аминадо. Литературный портрет. Валентин Георгиевич Таранов

костюмерам.

      Репетируют по два-три раза в день, до предельной усталости, до полного изнеможения. <…>

      Балиева встречают длительными, дружными аплодисментами, шумными восклицаниями, приветствиями, улыбками, – публика считает, что он глубоко свой парень, а он считает, что она глубоко своя публика.

      В какой-то мере это, вероятно, так и есть.

      Никита Федорович, еще только несколько лет назад небольшой актёр Московского Художественного Театра, устроитель знаменитых капустников, сделал неслыханную карьеру.

      Объяснял он этот успех по-своему:

      –– Дело не только в том, что я нашёл совершенно новый жанр, у нас неизвестный, а в Монмартрских кабарэ процветающий чуть ли не со времени французской революции.

      И не только нашёл и приспособил, и передвинул его на язык родных осин.

      А дело в том, что я никогда и ничем не доволен, ни сотрудниками моими, ни переводчиками, ни авторами, ни художниками, ни композиторами, ни машинистами, ни кассирами, а больше всего самим собой.

      В признании этом была доля правды.

      При всей своей прочно установившейся репутации одного из самых весёлых и остроумных людей, Балиев был молчалив, задумчив, раздражителен, угрюм, темпераментом обладал холерическим и, по уверению всё того же Н. Н. Баженова, всю жизнь блуждал меж трёх сосен.

      Одна сосна была Ипохондрия, другая Неврастения, а третья Истерия.

      –– Но, – хитро улыбаясь, добавлял московский психиатр, – блуждать то он блуждал, а как видите, всё-таки не заблудился.

      Справедливость, однако, требует сказать, что одной ипохондрией успеха и славы не добьёшься.

      Надо было обладать несомненным и недюжинным чутьём, вкусом и талантом, чтобы достичь той славы, которая увенчала карьеру Балиева.

      Талант у него был по преимуществу режиссёрский, и постановщик он был на редкость незаурядный.

      Что касается вечного недовольства и неудовлетворённости, то и эти черты характера сослужили свою службу.

      Круглые бездарности всегда от самих себя в восторге.

      К этому надо прибавить еще одно: явление случайное, но чрезвычайно умно и необъяснимо использованное.

      –– Наружность, данную от Бога, и от родителя, нахичеванского купца, торговавшего красным товаром.

      Василий Иванович Шухаев, один из исключительно талантливых художников описываемого времени, вернувшийся из эмиграции в советскую Россию и, по слухам, расстрелянный, написал Балиева коричневой гуашью, изобразив его в виде круглого, улыбающегося полнолуния.

      Этим полнолунием Балиев и промышлял.

      В Москве, в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, по всему белу свету прогуливая свою "Летучую мышь", высовывал он в прореху опущенного занавеса то нарочито хмурую, то обезоруживающе-добродушную нахичеванскую луну, передёргивая её какой-то непонятной, загадочной, но уморительной гримасой, и быстро задёргивал занавес.

      Лёд был сломан в мгновение ока.

      Зал покатывался со смеху.

      И никто, и нигде, даже сам Баженов, не могли объяснить, почему, собственно говоря, все