Брошенец. Зоя Константиновна Илькович

вдруг в ее сознании сквозь муки и нечеловеческое унижение появилось нечто, некое решение выжить, подчиняя извергу свое тело, но никак не душу. Выжить во что бы то ни стало! Не дать сломить себя! Сцепив зубы и терпя все, что он проделывал с ней, она вдруг поняла, что просто обязана выжить! Она не просила его о пощаде, по его приказу лаяла, скулила, лизала его руку. Но уже знала то, чего он не знал еще: она решила выжить.

      Наконец он на цепи завел ее, посиневшую от холода, в избу, и велел голой подавать им на стол. Взяв миску, из которой ела она, он швырнул ее в угол, где она спала, и сказал, что отныне она должна есть и пить, как собака. И если он увидит, что она ест или пьет по-человечески, он прибьет ее. В этот день из бани до глубокой ночи доносился ее стон, плач и вскрики. Насилуя, он зверски искусал ее.

      Между тем осень постепенно превращалась в позднюю, затем в прошлую. Листья облетели, в ручье по утрам все чаще появлялась тонкая кромка льда у поверхности воды. Иногда пролетали снежинки. Последние перелетные птицы посылали с неба печальный привет тоскливо смотревшей на них Любе. Как ей хотелось превратиться в птицу, в опавший осенний листок, уносимый ветром, чтобы вырваться из этого жуткого ада!

      Василий по-прежнему каждое утро вытаскивал ее голую на улицу и в позе собаки таскал вокруг избы, награждая хлесткими ударами ремня за промашки. Однажды она больно уколола колено о льдинку, вскрикнула, споткнулась и упала на мокрую землю. Василий подтащил ее к дереву и, перекинув цепь через сук, потянул вверх. Она стала задыхаться и терять сознание. Он, глядя в ее затухающие глаза, тут же изнасиловал ее.

      Он был настоящим сексуальным маньяком! Ее муки, кровь и страдания приводили его в бешеный экстаз, глаза наливались похотью, и он насиловал ее на пике мучительной потери сознания. Психика маньяка выдумывала все новые еще более изощренные издевательства, венцом которых был жестокий и бурный секс. В последнее время он заставлял ее ласкать себя и произносить слова любви, а у нее душа протестовала, и язык не поворачивался сказать ему эти слова. И тогда он выдумывал еще более изощренные издевательства.

      Когда они уходили на три-четыре дня, Люба отдыхала. Но разве это был отдых? До крика, до жуткого стона плакала ее душа безутешной мольбой. Она плакала целыми днями и вновь и вновь тщетно искала способы спасения.

      И один вопрос не давал ей покоя, томил, мучил и жег ее сердце, душу и мозг. Неужели она оказалась в смертельной опасности из-за своей добросовестной работы и преданному служению семье и ему, Любчику? Неужели это он продал ее сюда, чтобы она в муках закончила здесь свои дни? Какой пешкой оказалась она в его недостойной и опасной игре? Чем она помешала ему? Кто обрек ее на мучительное ожидание смерти от рассвета до заката? Ожидание, похожее на ад. И где ей найти столько душевных и физических ресурсов, чтобы вытерпеть, выжить и найти способ убежать?

      Отличие между реальностью ее сегодняшнего адского бытия и смертельной неизвестностью завтрашнего дня было равноценно лезвию бритвы, переступить через которое и остаться в живых было невозможно.

      Жизнь