Успеть сказать до тридцати. Стефания Данилова

могла бы там поселиться и веселиться,

      но тогда мне был нужен холод. Теперь не нужен.

      Значит, стоит, наверно, заново попытаться

      постучать и войти. Сил нет, как здесь промозгло.

      Я подхожу к окну и зеркально, пальцем

      вывожу: «Привет. Впусти меня, я замерзла».

      Мне добраться бы до сердца, не до кровати.

      Стать спокойнее растамана, монаха, Будды.

      Рядом – дверь.

      И мне ее открывают.

      Я вам буду писать оттуда.

      Или не буду.

      Буду счастлива вечно и не одна отныне.

      В личное небо пара подъездных лестниц.

      Белый снег заметет окно изнутри. И вы не

      угадаете ни слова из нашей песни.

      «Жизнь хороша, и жить так хорошо…»

      Жизнь хороша, и жить так хорошо.

      Справлять очередные юбилеи,

      горбатиться над текстами, болея,

      как водится, и телом и душой.

      Смотреть, как ночь, от холода белея,

      за окнами становится большой.

      За пазухой не паспорт – паспарту

      держать со всем словесным чёрным налом.

      Созваниваться, зная, что по ту

      окраину столицы ждут сигнала;

      и голос от Обводного канала

      берёт очередную высоту

      второго этажа студгородка,

      чтобы достигнуть слуха адресата.

      И полуфабрикат считать прасадом,

      вином – бутылку из-под молока,

      а тошнота – от Бога и от Сартра –

      не лечится, не лечится никак.

      Но что нам Сартр, но Сартру мы на что?

      Родившиеся в двадцать первом веке,

      до университетской белой Мекки

      маршрутки непокладистые ждем,

      умея потеряться в человеке

      хэмингуэйской кошкой под дождем.

      Из города в другой придумать дверь

      никто еще, увы, не догадался.

      Кто приготовит чай, повяжет галстук,

      причешет мысли в светлой голове?

      Зачем Господь так сладко надругался,

      запараллелив наши жизни две?

      Я скатываюсь в подростковый слог,

      как в снег лицом с американской горки.

      Соседи снизу разорались: «Горько!»

      а я им заливаю потолок

      речами для тебя, и мне нисколько

      не жаль закончить этот монолог.

      Постскриптум должен выйти из себя

      и, проскрипев зубами, удалиться.

      Так хочется сесть в поезд на столицу,

      хотя бы на сидячий наскребя.

      И думать, не найдя цветка в петлице,

      достойны ли

      стихи мои

      тебя.

      «Мой дом и тыл…»

      Мой дом и тыл.

      Hic tuta perennat[2], –

      гласит латынь недремлющим у входа.

      Придя сюда, я поднимаюсь над

      собой самой

      на этажи,

      на годы,

      на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,

      ночей без сна в исписанных тетрадях –

      весь шар земной колеблется внутри

      заместо сердца в крошечной шараде.

      Из

2

Hic tuta perennat – «Здесь в безопасности пребывает»