Повелитель мух (сборник). Уильям Голдинг

снял напряжение; только он умел говорить так презрительно, так насмешливо и твердо:

      – Все ясно! Ему живот схватило.

      Ральфу стало обидно и стыдно за Саймона, и, строго глядя ему в лицо, он отобрал у него рог.

      – Ладно. Ты больше не надо. Понял? Ночью туда не ходи. И так глупости всякие болтают про зверя, а тут еще ты на глазах у малышей будешь красться, как какой-то…

      В издевательских смешках остался призвук страха, и еще в них было осуждение. Саймон открыл рот, но рог был уже у Ральфа, и он сел на свое место.

      Когда все угомонились, Ральф повернулся к Хрюше:

      – Что у тебя, Хрюша?

      – Да тут вон еще один. Этот.

      Малыши вытолкали Персиваля на середину треугольника. Он стоял по колено в высокой траве, смотрел на свои увязнувшие в траве ноги и силился вообразить, что никто не видит его, что он в укрытии. Ральфу представилось, как точно так же стоял другой карапуз, и он поскорей отогнал эту картинку. Он старался больше ее не видеть, вытравил ее, загнал далеко, глубоко, и только от прямого напоминанья, как сейчас, и могла она выплыть. Малышей так и не созывали на перекличку, отчасти потому, что по крайней мере на один из вопросов, которые задавал тогда на горе Хрюша, Ральф знал ответ твердо. Были вокруг малыши светлые, темные, были веснушчатые, и все до единого грязные, но на всех лицах – и тут никуда уж не денешься – была кожа как кожа. Никто никогда больше не видел той багровой отметины. Но зачем только Хрюша тогда, замазывая свою вину, так орал и надсаживался? Без слов давая понять, что он все помнит, Ральф кивнул Хрюше:

      – Ну ладно. Сам спрашивай.

      Хрюша стал на коленки, держа перед малышом рог.

      – Хорошо. Как тебя звать?

      Малыш отпрянул в свое укрытие. Хрюша растерянно повернулся к Ральфу, тот спросил жестко:

      – Как тебя зовут?

      Тот опять промолчал. Не выдержав этого запирательства, собрание грянуло хором:

      – Как тебя зовут? Как тебя зовут?

      – Тихо вы!

      Ральф в сумерках разглядывал малыша.

      – Ну скажи нам. Как тебя зовут?

      – Персиваль Уимз Медисон, дом священника, Хакет Сент-Энтони, Гемпшир, телефон, телефон, теле…

      И словно только этот адрес заграждал потоки скорби, малыш расплакался. Личико скривилось, из глаз брызнули слезы, рот чернел квадратной дырой. Сначала он постоял немым воплощением скорби; потом плач хлынул, густой и крепкий, как звуки рога.

      – Хватит тебе! Умолкни!

      Но Персиваль Уимз Медисон умолкнуть не мог. Потоки прорвало так, что не остановить никакой властью, ни даже угрозами. Рыданья сотрясали грудь Персиваля, и он не мог от них вырваться, будто его накрепко пригвоздило к вою.

      – Замолчишь ты или нет?!

      И других малышей проняло. Каждый вспомнил о своем горе; а возможно, они осознали свое соучастие в горе вселенском. Они расплакались, и двое почти так же громко, как Персиваль.

      Спас положение Морис. Он крикнул:

      – Эй, поглядите-ка на меня!

      Он нарочно упал.