Помнит только он. Павел Федорищев

глаза куда меньше и ближе посажены. На нём был старый, по-видимому, двубортный, серый пиджак и простая голубая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Планки орденов монотонно покрывались снежинками. Белая редкая борода покойника почти сливалась с кожей и снегом…

      Кто-то вышел из избы на крыльцо, и Тихон увидел старичка-священника с пепельной окладистой бородой и густыми бровями. Выходя, тот оступился, но выходивший за ним следом мужчина придержал его за рукав тонкого ношеного пальто. Тёмная дублёнка, кожаный картуз, осунувшееся лицо с серебристой щетиной… Папа.

      – Здравствуй, Тиша! – отец попытался улыбнуться, – Умер Тихон Петрович… Прадедушка твой.

      Глава четвёртая

      Похороны

      «На сегодня, пожалуй, хватит неожиданностей», – подумал Тихон.

      Они тряслись по ухабам деревенской дороги, сидя в передней части ритуального «пазика» вместе с Галей, её мужем и двумя ритуальщиками. Один из них – здоровяк с розовыми щёчками – сидел позади и рукой придерживал установленный на «корме» автобуса гроб. Несмотря на это Тихона не покидало смутное опасение, что на очередном ухабе гроб тряханёт настолько, что покойник выкинет из него руку или перевернётся, и разрушит подсознательную иллюзию спящего старика, превратившись просто в труп.

      Тихона била дрожь. То ли от пережитых впечатлений, то ли просто от холода. Всё выглядело до крайности нелепым, даже если принять реальность последних суток как дефолтную. Он вдруг вспомнил о «Коктебеле» в сумке и, остановившись, достал бутылку. Коньяк – вот что ему сейчас поможет!

      Он глянул на сидящего рядом отца. Тот постарел с их последней встречи: виски были совсем седыми, морщины углубились и стали заметнее. Тихон открыл бутылку.

      – Ты как, пап? – он протянул коньяк отцу.

      – Коньяк? – отец сделал глоток, шумно выдохнул, поёжился и вернул бутылку, – Да ничего, сын. Это хорошо, что ты приехал. Я тебе звонил, думал, может, подхватить тебя в городе.

      – А… да я на автобусе, – Тихон постарался не подать виду, что озадачен тем, что отец из Калининграда оказался в деревне раньше него. Почему мама во вчерашнем разговоре ничего не сказала про прадеда, он даже не стал задумываться. Тихон отхлебнул коньяку, и по телу стало разливаться умиротворяющее тепло. Коньяк, как свет старой лампочки, создал внутри у него чувство безопасности и уюта. Повернувшись к окну, за которым хлопья снега сменились летящей параллельно земле снежной крошкой, Тихон решил, что удивляться больше сегодня не будет.

      – Как там мать? – вдруг спросил папа. Тихон поднял бровь, в его вселенной это была скорее его реплика. Отец заметил его недоумение и, как бы оправдываясь, добавил: – Знаешь, когда такое происходит, старые обиды уходят на второй план… Наворотил я дел, знаю, нужно было хоть попытаться тогда вас сохранить, но мы с твоей мамой оба молодые были, горячие…

      Отец замолчал. На лице Тихона так и застыла озадаченно взлетевшая бровь.

      – Ты помнишь, как ты, когда был маленький…