Жаворонок Ёся. Иосиф Антонович Циммерманн

вдвое платочек, которым то и дело вытирал глаза, хотя слезы уже давно перестали литься.

      Позади грузовика вереницей двигались односельчане. Взрослые, дети, старики. Некоторые несли цветы, кто-то просто шел с опущенной головой, другие несли в руках корзину или узелок с угощением для поминок на кладбище. Их шаги сливались в размеренный ритм, звучащий как тихий шорох скорбного марша. Эта нескончаемая процессия, словно река, связанная общей тишиной и печалью, заполнила дорогу последнего пути.

      Напротив школы похоронная процессия остановилась, чтобы дать усопшей возможность проститься с местом, где она долгие годы трудилась.

      Это было подковообразной формы здание с выступающими крыльями, простое, но крепкое, построенное из самана – глиняных блоков, таких привычных для этих мест, где традиционные строительные материалы всегда были роскошью.

      Его стены, покрытые известкой, выглядели светлыми и аккуратными. Побелка не только защищала хрупкий саман от разрушения, но и придавала зданию вид ухоженности, словно подчеркивая важность этого скромного очага знаний. Ровный ряд маленьких окон, вытянувшихся вдоль фасада, казался строгим и уравновешенным. Их скромный размер помогал сохранять тепло внутри зимой, когда сильные ветры гуляли по степи.

      Над зданием возвышалась двускатная крыша, укрытая серым шифером, из-под которого торчали дымящиеся трубы. Внутри все еще топили печки, согревая пустые классы. Ведь учителя и ученики сейчас не были в школе – все они двигались в траурной колонне, следуя за машиной с гробом.

      У входа в школу раскинулся высокий карагач. Его ветви, словно руки, вытянулись к небу, а на концах-пальцах уже набухли первые почки, обещая скорое пробуждение природы. Это дерево, стоящее здесь годами, казалось, молчаливо наблюдало за всеми важными событиями в жизни школы – и радостными, и такими, как этот день, наполненными скорбью.

      Неожиданно для всех, баба Маля, сидевшая у гроба на кузове грузовика, выпрямилась во весь рост. Ее фигура, подчеркнутая строгим черным одеянием, выглядела внушительно на фоне собравшейся толпы. Казалось, даже ветер замер, чтобы услышать, как ее голос, сильный и глубокий, разнесся над всей процессией.

      Она начала петь старую немецкую песню, знакомую многим из собравшихся.

      Vergang'ne Zeiten kehr'n niemals wieder,

      verschwunden ist dein junges Blut.

      Drum freut des Lebens euch, singt frohe Lieder,

      solang' die Jugend im Herzen loht.

      Drum sag ich's noch einmal:

      Schön ist die Jugendzeit,

      schön ist die Jugend, sie kommt nie mehr.

      Sie kommt, sie kommt nie mehr,

      kehrt niemals wieder her.

      Schön ist die Jugend, sie kommt nie mehr.

      Толпа слушала, затаив дыхание. В словах песни звучала горечь утраты, но и напоминание о радости жизни, о ее быстротечности. Кто-то прикрывал глаза, вспоминая свою молодость, кто-то украдкой вытирал слезы.

      Для Ёси же это было чем-то почти нереальным – он смотрел на бабу Малю, будто она была частью другой, далекой истории, которую он лишь пытался понять.

      Но все же мальчик догадался, почему именно эта песня сейчас прозвучала. Это была