Пальто и собака (сборник). Дмитрий Воденников

и темно, а когда очнулся и начал выныривать, то все человеческие звуки слышатся тебе преувеличено – и от этого чаще всего мучительны. Наложившиеся на скрип по снегу – они скорей всего были похожи на упомянутые шварцевские быстрые приближающиеся голоса. Приближающиеся – значит, становящиеся огромными. Озноб и тоска ещё продолжающейся жизни.

* * *

      Самое важное для меня во всех трёх фрагментах – это слова «голоса» и «говорить». Я сначала не заметил этого и писал как писалось, но получается, что самое запоминающееся в тот момент, когда что-то происходит с твоим мозгом и он отключается или затуманивается, это звук и говорение.

      Может, просто человеку страшно оказаться в неизвестной местности безъязыким, и он хочет хоть с кем-нибудь аукаться? В этом смысле загробье тогда – это там, где голосов уже нет. Они отступят предпоследними, потом ещё немного продержится цвет, но потом и он померкнет, и ты провалишься в мягкий войлок придуманного неумиравшими людьми бессмертья и перестанешь быть.

      Поэтому больше всего из всех вариантов меня устраивает следующий уход в темноту. Будем считать, что это рассказал мне мой знакомый.

      Так уж случилось, что два года назад его за полгода посетили пять ангин.

      – Вы ещё не умерли? – спросила его участковый врач, когда узнала, что у приятеля была уже и четвёртая.

      – Ещё нет, – вежливо ответил тот, вышел из кабинета с больничным и через неделю заболел снова.

      Но перед этим он затеял у себя ремонт в комнате и поэтому спал на кухне, куда был перетащен компьютер, и где также ночевал его друг, который помогал ему этот более чем своевременный и символичный ремонт делать.

      Когда у моего знакомого стала быстро и угрожающе высоко подниматься температура, друг, соскоблив с рук извёстку и выпив пива, как раз смотрел скачанную серию «Декстера». Они попытались всякими способами температуру сбить, но это было невозможно, и мой знакомый приготовился к обещанному гнойному абсцессу и скорой помощи. Преувеличенные дубляжом голоса разговаривали в компьютере о том, как они будут расчленять тело. Приятель лёг лицом вниз и понял, что на него наплывает огромный оранжевый апельсин.

      Он наплывал с такой неизбежностью и жаром, как может быть только в детстве.

      Это не было тоскливое серое безвременье пододеялья.

      Это не было зловонной скукой собачьего мусоросборника.

      Это было счастье.

      Лицо несуществующего бога или раскрывающаяся улыбка неисчезающего Чеширского кота.

      – Если бы я мог выбирать, куда уплыть и где потерять себя, – я бы выбрал оранжевое, – сказал приятель.

      Я бы тоже.

* * *

      Ну и последнее.

      Я не верю в бога, не верю в жизнь после смерти, не верю в загробье, но когда мы будем перелетать, прорывая, слуховую мембрану, которая безвозвратно отделит нас, улетающих, от нас, переставших быть, – мы узнаем о себе нечто важное.

      Вот в это я верю.

      Когда мозг начнёт схлопываться, он покажет