Курсанты. Валерий Гудошников

казаться, что их уже вообще не существует в природе. В начале октября похолодало, но дождей по прежнему не было.

      На шершавом, выбитом сотнями ног поле стадиона шли строевые занятия пятой роты. По укоренившейся возможно ещё с дореволюционных времён традиции строевой подготовке отводилось много времени. Практически ей мы занимались ежедневно так, как будто всю оставшуюся жизнь только и должны были этим заниматься. Это был самый ненавистный курсантами предмет.

      Проводил занятия командир третьей роты Филипченко за сварливый, нудный, въедливый характер, прозванный Марией Ивановной. Перед началом занятий старшина нашей учебной группы Тарасов попросил его освободить от этого ребят отслуживших в армии, ибо они науку эту уже постигли.

      Мария Ивановна уставился на старшину таким взглядом, словно увидел перед собой сумасшедшего. Потом хмыкнул и, постукивая по ноге деревянной указкой-прутом, гнусавым голосом назидательно проговорил:

      – Все вы курсанты и никто более. А раз так – разницы между вами нет и не должно быть. И поэтому заниматься будут все. Вы поняли, старшина?

      – Так точно!

      – Ну, вот и хорошо. Заниматься сегодня будем тренировкой по отданию чести. Я стою вот здесь, – прочертил указкой линию на земле. Вы проходите мимо меня строевым шагом и выполняете все действия, предусмотренные уставом. Понятно?

      Мария Ивановна закурил папиросу, смачно затянулся.

      – Итак, начали. Предупреждаю, у кого плохо будет получаться – будет повторять. Десять раз заставлю пройти.

      Мы проходили мимо него по одному, из всех сил тянули носок и задирали вверх негнущиеся ноги, брякая по земле тяжёлыми ботинками так, что поднималась пыль, резко вскидывали руку к козырьку. Так в течение двух часов.

      – Ноги выше, ноги! Не на похоронах, – лениво покрикивал Филипченко. – Подбородок поднять, не кашу в столовой ешь. Вернуться ещё раз пройти, – указывал на некоторых указкой.

      Сам он стоял, широко растопырив кривые ноги, заложив руки с прутом за спину, поигрывая им и пыхтя папиросой. Фуражка его была заломлена на самый затылок.

      – А вот ты что-то мне не нравишься, – указал он прутом на Позднышева, которого с самого начала почему-то звали Жекой. – Надо будет старшине позаниматься с тобой персонально.

      На наш взгляд выполнял упражнения он не хуже, чем остальные. Правда, уж очень хмурое лицо было. Старшина осмелился возразить:

      – Товарищ командир, он три года в армии прослужил и вряд ли хуже меня сделает.

      – Что ты говоришь, старшина? – удивился Мария Ивановна.

      Он наморщил лоб, выпятил нижнюю челюсть и задумался. Забыл даже про папиросу, торчащую во рту. В приплюснутой голове его, очевидно, рождалась какая-то мысль. Наконец она сформировалась, лицо Филипченко прояснилось и отразило довольство собой. Затем он произнёс:

      – Так ты говоришь, старшина, товарищ этот служил в армии? Мне теперь ясно: курсант может, но не хочет. Я правильно говорю, старшина?

      Тарасов только