Приключения обезьяны (сборник). Михаил Зощенко

сказал извозчик просительно, – заедем… Мне на сенатора посмотреть охота.

      Я рассмеялся.

      – Ну ладно. Показывай своего сенатора.

      Мы остановились у черной, плохонькой избы, сильно приплюснутой толстенькой соломенной крышей. Извозчик мой в одну секунду выскочил из саней и открыл ворота, не спросив ничего у хозяев. Сани наши въехали во двор.

      Я вошел в избу.

      Может, оттого, что я давно не был в деревне, изба эта показалась мне необыкновенно грязной. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и бумагой, едва пропускало свет в избу. В избе баба стирала белье в лоханке. Рядом с лоханкой сидел старичок довольно дряхлого вида. Он внимательно, с интересом смотрел, как мыльная пена, вылетая из лоханки, ударялась в стену кусками и со стены сползала медленно, оставляя на ней мокрые полосы.

      В избе было душно. Несмотря на это, старичок одет был крепко: в валенках, нагольном тулупе, даже в огромной меховой шапке.

      Сам старичок был малюсенький – ноги его, свешиваясь с лавки, не доставали земли. Сидел он неподвижно.

      Я поздоровался и просил побыть в избе минут пять – прогреться.

      – Грейтесь! – коротко сказала баба, едва оборачиваясь в мою сторону.

      Старичок промолчал. Он, впрочем, сурово взглянул на меня, но после снова принялся следить за мыльной пеной.

      Я недоумевал.

      «Уж не этот ли старикан – сенатор?» – думал я.

      В это время в избу вошел мой извозчик.

      Он поздоровался с бабой и подошел к старику.

      – Господину сенатору с кисточкой, – сказал он, протягивая ему руку.

      Старичок подал нехотя свою сухонькую ручку. Извозчик засмеялся, подмигнул мне и сказал тихо:

      – Это и есть…

      Должно быть, услышал это старичок. Он заерзал на скамье и заговорил вдруг каким-то странным мужицким говорком, сильно при этом окая:

      – Вре-е… Вы не слухайте ево, господин… Меня тут все дражнят… сенатором… А чего это за слово – мне неведомо. Ей-бо…

      Баба бросила вдруг стирать, утерла лицо передником и рассмеялась. Извозчик мой засмеялся тоже.

      Я уж подумал было, что это и в самом деле так: дразнят старика, однако меня смутила его странная, как бы нарочная мужицкая речь. Мужики здесь так не говорили.

      Да и подозрительно было оканье и сухие, белые, не мужицкие руки.

      – Послушайте, – сказал я, улыбаясь, – а я ведь вас где-то видел. Кажется, в Питере…

      Старик необыкновенно смутился, заерзал на лавке, но сказал спокойно:

      – В Питере?.. Нетути, не был я в Питере…

      Извозчик ударил себя по ляжкам, присел и захохотал громко, захлебываясь. И, не переставая смеяться, он все время подталкивал меня в бок, говоря:

      – Ой, шельма! Ой, умереть сейчас, шельма какая! Ой, врет как…

      Баба смеялась тихо, беззвучно почти – я видел, как от смеха дрожали ее груди.

      Старик смотрел на извозчика с бешенством, но молчал. Я присел рядом со стариком.

      – Бросьте! – сказал я ему. – Ну чего вы, право… Я человек частный, по своему делу еду… К чему вы это передо мной-то? Да и что вы боитесь? Кто вас тронет?