Поручик Ржевский и дамы-поэтессы. Иван Гамаюнов

опаздывает. «Ладно, в другой раз», – подумал он.

      Глава вторая,

в которой выясняется, что русская литература подверглась страшной опасности

      Воспеть ноябрь так, как это сделал Пушкин, у Ржевского, конечно, не получилось бы. И всё же поручик, сидя в коляске, которая бодро катила по улицам Твери, мыслил поэтическими образами. Ему казалось, что здания, стоя по разные стороны улицы, призывно смотрят друг на друга. Деревья казались до неприличия голыми. Колесо телеги, проехавшей мимо, скрипело так, будто повизгивало от страсти. «Тьфу ты! Опять мерещится всякое», – подумал поручик.

      Наконец коляска подкатила к кованым воротам большого особняка, выкрашенного полинявшей голубой краской. Тасенькины родители наняли этот дом на нынешний осенне-зимний сезон. Обычно они проводили холодные месяцы в Москве или Петербурге, но раз уж было решено, что свадьба Тасеньки должна состояться именно в Твери, пришлось обосноваться здесь.

      На крыльце, закутанный в осенний плащ, стоял Тасенькин жених – Петя Бобрич – и как раз готовился позвонить в дверной колокольчик.

      – Подождите меня, Пётр Алексеевич! – крикнул Ржевский, на ходу выскакивая из коляски. – Вместе пойдём.

      Петя прикусил нижнюю губу, отчего фамильное сходство Бобричей с бобрами стало особенно заметным.

      – Где же вы были, Александр Аполлонович? Вам бы надо явиться раньше меня, а не позже.

      Ржевский задумался:

      – Вам, в самом деле, интересно, где я был? Могу рассказать, но на это уйдёт четыре минуты.

      – Четыре минуты! – в ужасе воскликнул Петя Бобрич. – Мы и так на две минуты опаздываем.

      – Тогда нечего спрашивать, где я был, – поручик пожал плечами и вслед за Петей поднялся по широким ступеням.

      Гипсовые гиганты, прилепившиеся к стене справа и слева от двери, как всегда, смотрели пристально. Они лишь делали вид, что поддерживают балкон над парадными дверями, а на самом деле, склонив головы, разглядывали каждого посетителя и будто спрашивали: «Ну что? Опаздываете?»

      Петя позвонил в дверной колокольчик.

      – Вы всё шутите, Александр Аполлонович, а между тем вам известно, что хозяйка этого дома ценит пунктуальность.

      – Знаю, знаю, – отмахнулся Ржевский. – Тут строго, как в казарме.

      Хозяйкой дома была княгиня София Сергеевна Мещерская – Тасенькина матушка. Княгиня отличалась высоким, почти гвардейским, ростом и всегда носила белый чепец, будто это униформа, которую нельзя менять. В быту София Сергеевна придерживалась строгой дисциплины, а в разговоре, даже светском, всегда рубила с плеча.

      Эта привычка рубить словом вызывала в окружающих ужас и восторг – Софию Сергеевну боялись и любили. Боялись те, кто становился предметом её резких суждений, а любили те, кто предметом таких суждений пока не стал.

      Лишь об англичанах и всём, что касалось Англии, княгиня София Сергеевна говорила тепло и без колкостей. За это её называли «англоманка». Правда, Ржевский, впервые услышав это слово на обеде у Мещерских, поначалу ничего не понял.

      – Мама