Гранатовый остров (сборник). Владимир Эйснер

[15] на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань[16] в бочки закатывали. На «босого»[17] отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

      «Босого» ли, нерпу как ни готовь – все ворвань, все рыбой пахнет.

      Варишь шти – оно уха!

      Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

      II

      Дед Маркел вздохнул и продолжил:

      – Тебе, парнишко, сколь лет-то?

      – Четырнадцать.

      – Как мне тогды… Ну-к, вот те мужская стория, раз в годы взошел.

      Было то в начале ноябрю. Длинна ночь[18] тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету – часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день ще тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывай капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!

      Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

      Когда гляжу – Господи Cyce Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат – карабин.

      А палец придержал: у волка колесо на спине!

      Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге – куча мала!

      А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо – половинка. У меня – мураши по телу.

      И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.

      Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю – приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет!

      Тут я, должно, заорал.

      Распрямился под луной.

      Не зверь.

      И не человек.

      Не лицо вообще.

      Оборотень!

      Я пуще ору, а брат нажал навскидку…

      Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:

      – Савва, Савва, не стреляй – человек!

      Ну, уж поздно: упал…

      Подошли мы. И она с фонарем.

      Посветили.

      У меня колени подогнулись.

      Никак, убил!

      Левая половина лица – человек, правая – нет. Все кривь-кось изорвано, сине да бугристо, вместо глаза – яма. Жуть!

      И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный.

      Арбалет!

      Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.

      Одежа на ем – шкурье. Шуба волчья. Нахлобучка на голову с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля – ну волк и волк… На ногах бахилы[19] со шкуры «босого».

      Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.

      А чуть слышно его. Пуля – посередь грудя…

      Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?

      А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…

      У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.

      Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел – а тут пуля!

      – Прости,

16

Ворвань – жир морских животных. Обладает сильным специфическим запахом.

17

«Босой» – здесь: белый медведь.

18

«Длинна» ночь – полярная ночь.

19

Бахилы – меховые сапоги без каблука.