Старая-старая быль. Алёна Берндт

к самому Усолью.

      – Уходи. На этой дороге нет дозорных, не ждут они с Усолья никого, нет опаски. Назад пойдешь, дорогой иди! А спросят – сказывай, что с воскресенья гостил у родни в Усолье, а теперь обратно идешь, сразумел?

      – Ладно, – прошептал Прохор в ответ, – А скажи, это ты их?… Ну, давеча шестерых ихних молодцов положил? Ты?

      –Тебе что за дело, – незнакомец и не глядел на Прохора, чутко прислушиваясь к ржанию лошадей за густым подлеском, – Иди, куда шёл. И молчи о том, что видал, коли жить охота.

      – Кто ты? Я не от скуки пытаю, а подсобить тебе хочу! – Прохор не отступался и не спешил уходить, – Одному-то тебе тяжко, этих-то вона, дюжины три есть! Я могу тоже подсобить!

      – Иди говорю, али дурной, что не смекаешь! Пока луны нет, да рассвет далёко, до Усолья доберешься! А там ступай огородами, с востока, а то соглядатай у них имеется в крайней избе, у бабки Уховой постояльцем стоит! И гляди, обо мне никому ни слова!

      Незнакомец оставил Прохора у большого куста, а сам двинулся вглубь островка. Прохор глядел ему вслед и подивился, как неслышно тот ступает. Под его ногой в мягком сапоге не треснуло ни единой ветки, и даже сухая осока не шуршала, когда он скрылся в её зарослях.

      Прохор постоял немного в растерянности, но время уходило, за высоким бором уже занималась заря, край небосвода светлел.

      Парень двинулся по гати, стараясь не шуметь, но тут и там жерди и палки чавкали болотной жижей, и ему казалось, что ветер разносит эти звуки далеко на все черные болота…

      Утренняя прохлада пробиралась под рубаху, тело одолевала зябкая дрожь, но лицо его и душа горели жаром. Кто тот молодец, что не робел подбираться к стану разбойников на три-четыре сажени от ихнего часового, и в какие диковинные сапоги он был обут…

      От мыслей Прохор горел изнутри, любопытство и небольшая обида на незнакомца бередила душу, юношеская горячность бурлила в крови.

      «От чего меня не взял с собой, я ведь мог бы подсобить, вдвоем сподручнее! – думал Прохор, перепрыгивая с кочки на кочку по шаткой гати, – Опасается меня, сторожится! Может думает, что и я изменщик какой! Ладно, дела сделаю, вернусь домой и сам выслежу всю их шайку!»

      Рассветный туман пластался по болоту, расползался по округе, скрыв от Прохора и высокий бор, и черные топи болот. Но по знакомым с детства приметам он быстро пробирался по гати до твердой земли.

      Ступив на берег, Прохор уже видел края туманного покрывала, и вот-вот сам должен был вынырнуть из болотного сизого марева, когда услышал тихий звон конской сбруи и негромкий топот лошадиных копыт.

      Парень замер на небольшой твердой кочке, уцепившись за чахлый кусток, и постарался унять громкое дыхание. Кровь билась в голове, он присел на корточки и перевел дух. Во рту пересохло и нестерпимо хотелось пить, и Прохор поругал себя, что не прихватил в путь воды.

      Он двинулся вперед, стараясь своими шагами по останкам гати попадать в топот копыт лошади неизвестного всадника. Топот стих как раз в ту пору, когда парень выбрался на