Во веке веков. Юрий Слащинин

отнял волю. Потом слова лишил – всю жизнь молчи. А теперь и любовь отобрал, порушил последнюю надежду на тайный маленький кусочек счастья. Нет его – ни ему, ни ей.

      Спать её направил в шалашик, наставляя по-солдатски: на одну полу лечь, второй – прикрыться. Сам спихнул на воду лодку, прошелестел камышом и, выбравшись на чистую воду, погнал лодку по лунной дорожке к тому берегу. Надо было замять досаду, чтоб не надрывала душу. Грёб так, что вёсла в его могучих руках изгибались луком и выстреливали лодчонку вперёд, а он всё прибавлял силы, махая веслами то вдвое, а то каждым порознь, как научил недавно Сашка. Вот же она, силушка-то! Есть ещё, не покинула. То, что ребячливым делом занялся, так это не от убытка крепости, а чтоб сбежать от кабалы крепостнической. Все так шустрят.

      Эх – да, начинаются… дни зо-ло-тые

      Воровской непроглядной любви.

      Свисну, кони мои… во-оро-ные,

      Во-оро-ные вы кони мои!

      Запел вполголоса, а потом и раззадорился. Пусть слышит.

      Устелю свои сани коврами,

      В гривы алые ленты вплету.

      Прогремлю-прозвеню бубенцами

      И тебя на лету подхвачу.

      Не подхватишь, дед. Кончено. Отбаловал своё. Осталось попоститься, да и в воду опуститься. А хрена с редькой не хочешь?!.

      Все дорожки степные я знаю.

      Перестань, моя крошка, рыдать.

      Нас не выдадут верные кони,

      Вороных им теперь не догнать.

      Так, распевая песенки, Гаврила Матвеевич мотался по реке, проверяя жерлицы, без нужды поднимал сеть, занимал себя придуманной суетой. Перепугал всю рыбу и остался к утру без улова, так что Ольге Сергеевне дать было нечего. Опять подосадовал на себя, горлохвата. Это что же творится, а? Борода велика, а ума – ни на лыко. Тьфу!

      А утром и была её та занозистая улыбка….

      Он причалил к берегу и увидел Ольгу Сергеевну, собравшуюся в дорогу. В своём чёрном костюме и белой кофточке, строгая и чужая, она стояла на пригорке возле шалаша и, прислушиваясь к дальним гудкам паровоза на станции, осматривала берега, вглядывалась в протоку, по которой уплывал туман.

      – Чего так рано поднялась?

      – Доброе утро, Гаврила Матвеевич. А я и не ложилась, – сказала Ольга Сергеевна, бойко глянув ему в глаза. – Песни ваши слушала. Красиво пели… Рыбу приманивали?..

      – Рыбу?.. – опешил он от мелькнувшей догадки.

      – А тут близко, оказывается, – кивнула Ольга Сергеевна на протоку, со стороны которой послышался рокот заработавшего трактора.

      – Недалече. Костер в момент вздую, похлебаем ушицы, и отвезу тебя на лодке.

      – Нет, спасибо, побегу.

      Ольга Сергеевна прощально стала оглядывать дедову стоянку – шалашик с брошенными на него удилищами, сохнущую на ближних кустах сеть, проступающие из лесного сумрака деревья, кучу хвороста у тлеющего кострища. На её красивом строгом лице появилась лёгкая улыбка сожаления –