Во веке веков. Юрий Слащинин

и гоготнул так, что смех его услышали во дворе.

      – Смеёшься… Да как бы плакать не пришлось, – выговаривала теперь невестка в окна избы. – То Зацепины в сватья набивались, а теперь и Петрушины, и Самохваловы. Соберутся да любимцу твоему оторвут кой-чего, чтоб девчат не портил.

      – Не трусь, Сашка. Резвого жеребца и волк не дерёт, – крикнул дед в оконце и увидел: на дворе что-то изменилось.

      Сашка побежал к избе и стукнул дверью в сенцах, а невестка пошла к воротам, певуче приговаривая:

      – С возвращеньем, Ольга Сергеевна. Как съездила?

      Гаврила Матвеевич услышал знакомое имя и засуетился, как юнец. Вскочил с пола и тут же – на тебе! – увидел в зеркало бороду свою. Седую. Лохматую. И как плёткой стегануло: стар! Оставалось разве лишь глаз порадовать. Осторожно глянул в окно.

      По деревенской улице шла неторопливо и свернула к ним директор школы Ольга Сергеевна Морозова, плыла лебёдушкой гордой в белоснежной кофточке, спрятав печальные глаза за льдинками очков. Волосы на голове гладко зачёсаны и увязаны в узел – как у деревенских баб, в руке – кошелка. А городская стать ещё видна: по траве шагает, как по мостовой, и глядит и разговаривает необычно.

      – Спасибо, Галина Петровна. Устала в поезде, не дождусь, когда домой дойду. Как там у меня?

      – В обед Ириночку видела. Ольга Сергеевна, проводы у нас. Вы уж приходите с доченькой обязательно. Сашенька к вам ходил приглашать, а сейчас спрятался – застеснялся без рубашки показываться.

      Гаврила Матвеевич отодвинулся от окна, вздохнул: дал бы Бог помолодеть – знал бы, как состариться. Упустил ведь лебедь белую. На час ума не хватило, теперь век кайся, трусливый дурак. Тьфу!

* * *

      Их последняя встреча оставила у Гаврилы Матвеевича стыдливую досаду. Конечно, получилось всё по-людски, как надо, но вот эта улыбка её…

      Дней десять назад к костру Гаврилы Матвеевича, рыбачившего на Сакмаре, вышла из леса, выломилась с треском и шумом заплаканная и перепуганная Ольга Сергеевна. Обессиленно присела возле огня и захлюпала, прикрыв лицо ладонями. В её распустившихся и перепутанных волосах торчали веточки; праздничный костюм, в котором она ездила в район, был облеплен паутиной; подол юбки и босые ноги – в грязи: видимо, спрямляла путь от станции до деревни да заблудилась.

      – Поплачь, поплачь. Слеза покой даст. – Гаврила Матвеевич подбросил в костёр веток и подставил к огню котелок с ухой. – Наши бабы знают лес, а идут по грибы – аукаются.

      – Я кричала тебе! – Ольга Сергеевна не замечала, что повысила голос, и с обиженным раздражением, допустимым разве лишь между близкими людьми, выговаривала ему. – Кричала я!

      – Вот глухой тетеря, не слыхал.

      Гаврила Матвеевич запоздало засуетился. Хлопнув себя руками по бокам, что выражало его большую растерянность, он ринулся было к чернеющей стене леса, на полпути подхватил корягу и потащил её к костру. Зачем она понадобилась ему сырая, он