Смута. Письма самозванки. Владислав Клевакин

Смотрел, любил и не осуждал. Ведь он, Димитрий, «азм есть царь московский, защитник народа и веры». Димитрий вспомнил о Филарете. Не зря он притащил к себе монаха из монастыря под Ростовом.

      Никитка крутился около царя с бумагой и чернильницей. Хотел переписать содержимое шкатулки, когда царь потеряет к ней интерес. Наконец Никитке надоело ходить вокруг да около, и он, бросив бумагу с чернильницей и пером на стол, сел на скамью напротив царя.

      – Может, ты поспешил вешать-то самозванца, твое величество? – буркнул Никитка.

      – Чего так?

      Димитрий недовольно бросил взгляд на слугу и стал крутить в пальцах золотой перстень, что давеча ему привезли казаки, разграбившие одно из поместий под Москвой.

      – А так, твое величество.

      Никитка подпер лицо ладонями и скривил недовольно рожу. Дмитрий оторвал взгляд от перстня и криво улыбнулся.

      – Чего это поспешил-то? – переспросил он.

      Слуга усмехнулся в ответ и произнес:

      – Уж больно на тебя самозванец этот похож был. Ты-то и не приметил вовсе.

      Словам слуги Димитрий поначалу не придал никакого значения. Не первый раз он самозванцев вешал. Будут и другие.

      Никитка продолжал сидеть на табурете, смотря Димитрию прямо в глаза. Порезанное веко Никитки нервно подергивалось. Это вывело Димитрия из равновесия.

      – Похож, говоришь? – переспросил царь.

      Никитка кивнул лохматой шевелюрой. Димитрий бросил перстень обратно в шкатулку и встал из-за стола. Он посмотрел на Марину, которая о чем-то тихо разговаривала со своим шутом, затем перевел взгляд на лик Спасителя. Злобно пнув ногой скамью, царь подошел к киоту и перекрестился. Шут царицы неожиданно вздрогнул.

      – Не бойся, Марыська. – Марина ласково погладила арапчонка по кудрявым черным волосам.

      – А ну, пошли во двор! – бросил он на ходу Никитке.

      Входную дверь царь ударил с такой силой, что та со свистом распахнулась, едва не прибив спящего за ней стрельца из охраны. Димитрий деловито вышел на крыльцо.

      Тучи над Тушино ползли темным ковром. Холодные тугие капли дождя, падая в лужи, отпевали собственную панихиду по повешенному. Ветер словно пытался разговорить криво сколоченную глаголем виселицу, отчего та скрипела и трещала в ответ. Тело недавно повешенного самозванца висело неподвижно. Его вылезшие из орбит глаза с молчаливым укором взирали на затянутые тучами небеса и вопрошали: «За что кары такие, Господи?»

      – Снимите мне его, – потребовал Димитрий.

      – Зачем, батюшка? – испуганно дернулись стрельцы. – Мертвяку в лицо заглядывать – что со смертью целоваться.

      Стрельцы отступали и молчаливо крестились.

      – Сымайте, говорю! – грозно рявкнул Димитрий.

      Митрополит Филарет, молча насупив брови, смотрел в замызганное оконце на очередную причуду самозванца.

      «Чего это он удумал, стервец. Мало того что повесил, так еще снять велит. Зачем?»

      Митрополит погрузился в раздумье:

      «На кой царю потребовалось снимать с виселицы