В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

зарабатывая пером, здесь не удавалось, зато подвернулся случай поступить домашним чтецом к матери кайзера, и Лафорг шесть лет пробыл в Гер мании, где увлекся мрачной в своих приговорах жизни как суете сует философией Шопенгауэра; во Францию он вернулся за год до смерти от скоротечной чахотки.

      Жюль Лафорг. Рисунок Горвеля

      Рисованной заставкой к сочинениям Лафорга – как прижизненным: «Заплачки» (1885), «Подражание богоматери нашей Луне» (1885), так и посмертным: «Цветы доброй воли» (1900), «Рыдание Земли» (1901) – могла бы послужить мелькающая там повсюду маска-автопортрет клоуна с печальной улыбкой. Он грустен томительно, беспросветно, будучи раз и навсегда уверен, что его жребий – заведомое поражение. И тем не менее, стесняясь своего заразительного уныния, застенчиво пряча ущербную ранимость, он старается постоянно подтрунивать и над собой, и надо всем подлунным миром. Игра зеркал – удрученности и самоиздевки – смягчает чересчур едкую горечь и начиняет шутку жалобой. Усмехающееся упадочничество Лафорга отправляется от вечно гложущего личного злополучия, но обычно получает вселенский, космический размах. И тогда тщета собственных бескрылых упований предстает еще смехотворнее, еще плачевнее:

      Ох, рояль, уж этот рояль!

      Нет ему сегодня покоя.

      Ох, рояль, уж эта педаль –

      Прямо шабаш над головою.

      Этих гамм барабанный бой,

      Сверхчувствительные напевы,

      Польки точно «За упокой»,

      В довершенье «Молитва девы»…

      Убежать? Но весной – куда?

      А к тому же и день воскресный…

      И во мне и везде – ерунда,

      Чушь на всей планете прелестной.

      ……………………………………

      Что же делать? Хоть лезь в петлю.

      Воскресенье, дождь спозаранку.

      Право, я сейчас удавлю

      Распроклятую эту шарманку.

«Воскресенье». Перевод Э. Линецкой[33]

      Обескураженность Лафорга перед жизнью не подорвала в нем, кажется, только одного – смелости изобретательного искателя в поэтике. Свой гибкий, податливый голос он научил подстраиваться и к шуму моросящего дождя по крыше, и к заунывным всхлипам уличной шарманки, и к улюлюканью охотничьего рога в осенних полях:

      С Ла-Манша холодом повеяло осенним,

      И негде больше нам бродить по воскресеньям.

      В пустом лесу

      Под каплями дождя провисли паутинки,

      И обрываются, и гибнут от воды.

      Где солнце властное рачительной страды?

      Где щедрые Пактолы?

      Сырые рощи голы,

      А солнце, как плевок у стойки кабака,

      Бесцветнее плевка,

      Скатилось за бугор, поросший желтым дроком,

      И смотрит из-за гор и ненароком

      Роняет чахлый свет на поредевший дрок,

      А звонкий рог

      Поет ему: «Очнись!» –

      Поет: «Вернись!» –

      И ввысь

      Летит: «Ату, ату и улюлю!»…

      Опять

33

Из французской лирики. Переводы Э. Линецкой. Л., 1974.