В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

дум, скромнее и мягче, ближе к дробной россыпи простейших ощущений, обрела в злополучном «бедном Лилиане», как он себя прозвал, своего грешного великомученика и трепетного певца.

      Черный сон мои дни

      Затопил по края:

      Спи, желанье, усни,

      Спи, надежда моя!

      Не очнуться душе!

      Все окутала мгла,

      Я не помню уже

      Ни добра и ни зла.

      Колыбелью плыву

      Я под сводами сна.

      И одно наяву –

      Тишина, тишина…

Перевод А. Гелескула

      По жизни Верлен не столько плыл сам, сколько его несло, как щепку, хотя время от времени он пробовал взять себя в руки, выбраться на стезю добронравия и даже благочестия, вопреки податливости на соблазны «зеленого змия», да и другие, не менее запретные. И каждый раз порывы воспрянуть из скверны порока, где он маялся от стыда – из-за чего впадал подчас в слепое буйство, вроде приведших его в тюрьму выстрелов в Рембо, своего младшего друга-искусителя и спутника в бродяжничествах между Парижем, Лондоном и Брюсселем, – опять и опять сменялись срывами, все ниже, пока он не докатился до участи совсем пропащего «кабацкого святого» (Луначарский).

      Но если житейские последствия верленовских вялых, безвольных метаний между угарной чувственностью и хрупкими доводами рассудка были сокрушительны для него самого, то с горькими лирическими плодами, выраставшими отсюда, все обстоит далеко не так просто. Верлен один из первых среди тех мастеров западноевропейской культуры рубежа XIX–XX вв., что на очередном витке исторической спирали, в преддверье позднебуржуазной цивилизации, заключали, как в старину, Фаустов договор с чертом – владыкой злого хаоса и потому держателя ключей от потаен ной истины воцарившегося отныне вокруг беспорядка вещей, умов, душ. Раз угадываемые тонким чутьем в самом воздухе времени распутица, застой, тление – каждодневная действительность, а зов совести повелевает об этом во всеуслышанье оповестить, тем хуже для того, кому выпал столь тяжкий долг в лихие годы: вдохновение и знание оплачивают «гибелью всерьез», как потом скажет Пастернак. Причащение «даров дьявола» у Верлена и ему подобных – своего рода самораспятие ради прозрений о себе и жизни, добываемых ценой неказисто будничной Голгофы:

      В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,

      В промозглом воздухе платанов голых вязь,

      Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса

      Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо

      И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,

      Рабочие, гурьбой бредущие, куря

      У полицейского под носом носогрейки,

      Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,

      Канавы, полные навозом через край, –

      Вот какова она, моя дорога в рай!

Перевод Б. Лившица

      Самочувствие почти всегда печально