В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

Всевышнего с небес!

«Авель и Каин». Перевод А. Ревича

      Мятежное богоотступничество, когда всему земному творению выносится не подлежащий обжалованию приговор и с уст срываются клятвы переметнуться в стан Князя преисподней («Отречение святого Петра», «Моление Сатане»), нет-нет да и рассекает своими зарницами свинцовую мглу тоски, усталой подавленности («Разбитый колокол», «Осенняя песня», «Дурной монах»), цепенящего страха перед необратимым ходом времени («Часы»), бреда при белом дне («Семь стариков», «Скелет-землероб») – всех тех мучительных душевных перепутий, проникновенность передачи которых особенно способствовала распространению славы Бодлера к концу XIX в.

      Когда свинцовость туч нас окружает склепом,

      Когда не в силах дух унынье превозмочь,

      И мрачен горизонт, одетый черным крепом,

      И день становится печальнее, чем ночь;

      Когда весь мир вокруг как затхлая темница,

      В чьих стенах – робкая, с надломленным крылом,

      Надежда, словно мышь летучая, кружится

      И бьется головой в бессилии немом;

      Когда опустит дождь сетчатое забрало,

      Как тесный переплет решетчатых окон,

      И словно сотни змей в мой мозг вонзают жало,

      И высыхает мозг, их ядом поражен;

      И вдруг колокола, взорвавшись в диком звоне,

      Возносят к небесам заупокойный рев,

      Как будто бы слились в протяжно-нудном стоне

      Все души странников, утративших свой кров, –

      Тогда в душе моей кладбищенские дроги

      Безжалостно влекут надежд погибших рой,

      И смертная тоска, встречая на пороге,

      Вонзает черный стяг в склоненный череп мой.

«Сплин». Перевод И. Чежеговой

      Сугубо личное всякий раз слегка повернуто у Бодлера так, чтобы вобрать правду трагического удела людского и заставить даже умы, наделенные крепким здоровьем, опо знать свои черные часы в бодлеровских сетованиях-изобличениях самого себя. Рассказ о своих срывах молчаливо подразумевает тут незащищенность и других – близких и дальних собратьев по роду человеческому – перед разрушительными соблазнами («Полночная самоповерка»), а не редко и подкреплен прямым размышлением о тщете, обманчивости упований там, где «мечта в разлуке с действием» («Отречение святого Петра»), о смертной доле всех живущих на земле:

      Да, бездна есть во всем: в деяниях, в словах…

      И темной пропастью была душа Паскаля.

      Из бездны Смерть глядит, злорадно зубы скаля,

      И леденит мне кровь непобедимый Страх.

      Томят безмолвные пугающие дали,

      Ужасна глубина, сокрытая в вещах;

      Кошмары Божий перст рисует мне впотьмах,

      Как знаки тайные на некоей скрижали.

«Бездна». Перевод В. Шора

      Передуманное обретает в «Цветах Зла» особую полновесность тогда, когда предстает мучительно прожитым – действительностью пусть тягостной, но по-своему как бы обжитой душевно. Родство сущего и личности тут засвидетельствовано