В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

нежностью и страхом опьянен.

      И вот, лишенный сил великим тем страданьем,

      Медлительным своим измучен умираньем

      И зная, что теперь не быть ему живым,

      Он, крылья распахнув, отчаяньем томим,

      Терзая клювом грудь, в безмолвие ночное

      Такой звенящий крик шлет по глухим пескам,

      Что птицы с берега взлетают быстрым роем

      И путник, медленно бредущий над прибоем,

      Почуяв чью-то смерть, взывает к небесам.

      Вот назначение всех избранных поэтов!

      О счастье петь другим, теряя кровь из ран,

      И на пирах людских, средь музыки и света,

      Их участь – умирать, как этот пеликан!

«Майская ночь». Перевод Вс. Рождественского[13]

      В «Декабрьской ночи», как бы проясняя, что все эти свидания не что иное, как встречи с самим собой, собеседником Мюссе оказывается призрак, сопутствующий ему, словно тень, от колыбели до могилы: собственное одиночество.

      Искренность Мюссе и здесь не лишена налета умиленно-растроганного самолюбования. И тем не менее на этих очных ставках с пережитым (равно как и в «Лорензаччо», 1834, – самой «шекспировской» трагедии французского театра, засвидетельствовавшей действительное знание потаенных бездн человеческой души) Мюссе нащупал запутанные болевые узлы внутренне расколотой личности[14], облегчив доступ к ним тем, кто впоследствии отзывался о нем, подобно Бодлеру, с уничижительной предвзятостью.

      Рядом с Мюссе весьма на него непохожий Теофиль Готье (1811–1872) как бы описал ту же кривую в обратном на правлении: от крайней разочарованности к безмятежному жизнеприятию. Но и у излечившегося в конце концов от «мировой скорби» Готье потери в душевной напряженности и широте кругозора сравнительно с его наставниками из предыдущего поколения сказались столь же ощутимо.

      Первые книги жизнерадостного в быту «доброго Тео», как его звали друзья, насыщены перепевами хандры:

      Проглянет луч – и в полудреме тяжкой,

      По-старчески тоскуя о тепле,

      В углу между собакой и бродяжкой

      Как равный я улягусь на земле.

      Две трети жизни растеряв по свету,

      В надежде жить, успел я постареть

      И, как игрок последнюю монету,

      Кладу на кон оставшуюся треть.

      Ни я не мил, ни мне ничто не мило;

      Моей душе со мной не по пути;

      Во мне самом готова мне могила –

      И я мертвей умерших во плоти.

«Змеиная нора». Перевод А. Гелескула

      Сквозь густую завесу подобных скорбных дум с трудом пробивалось исходно присущее Готье отношение к языку как к палитре живописца, к листу бумаги как к холсту и к прилагательному как к мазку («Мое превосходство над другими состоит в том, что для меня внешний мир существует»). Виртуозного совершенства в способности «рисовать» стихами этот, если верить похвале Бодлера, «безупречный чародей словесности» достиг в последней своей книге – блистательно сделанных и холодноватых

13

Переводы Всеволода Рождественского из французских поэтов собраны в его книге: Стихотворения («Библиотека поэта»). Л., 1985.

14

На русском поэзия Мюссе полнее всего представлена в кн.: Мюссе А. де. Избранные произведения. В 2 т. М., 1957. Т. 1.