В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

на всем скаку

      Тисы рвут свирепым свистом,

      Кувыркаясь на суку.

      Этих тварей рой летучий,

      Пролетая тесной кучей,

      Кажется зловещей тучей

      С беглой молньей на боку.

      ……………………………

      Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы!

      Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув,

      Вдруг рушится на дом с безумной силой.

      Все бьют крылом, вонзают в стены клюв.

      Дом весь дрожит, качается и стонет,

      И кажется, что вихрь его наклонит,

      И оторвет, и, точно лист, погонит,

      Помчит его, в свой черный смерч втянув.

«Джинны». Перевод Г. Шенгели

      Вслед за этим, в 30–40-е годы, и для бурлящего, жизнерадостного, звонкого Гюго настала пора осенней задумчивости, умудренного созерцания жизни в пограничье трепетно блуждающих лучей и теней, в загадочной двойственности её покойных ликов и грозных бездн.

      Как в дремлющих прудах среди лесной глуши,

      Так видим мы порой на дне людской души

      И ясную лазурь, где проплывают тучи,

      Где солнца луч скользит, беспечный и летучий,

      И тину черную, где мрак угрюмо спит,

      Где злобных змей клубок невнятно шелестит.

Перевод Е. Полонской

      Вулканическая лава на какой-то срок задремала в недрах мужавшей личности.

      Она снова выплеснулась наружу, на сей раз в виде меднотрубной гражданской лирики, после потрясения, испытанного Гюго в дни государственного переворота 1851 года, когда власть в стране захватил племянник Наполеона – «Наполеон Малый», как метко его пригвоздил Гюго. Встав без колебаний на защиту попранных республиканских свобод, Гюго внезапно превратился из осыпанного почестями украшения словесности и политики в изгнанника, удостоенного самой лестной из наград – запрета на сочинения, со страниц которых гневно вопияла раненая совесть непокорившейся родины.

      Извечная в глазах Гюго схватка двух исполинских соперников – Добра и Зла, Света и Тьмы – обрела злободневные исторические обличья в его «Возмездиях» (1853), урагане поношений и издевок, обрушенных на головы само званых имперских властителей, клятв в несгибаемом сопротивлении произволу насильников и зажигательных призывов к повстанчеству:

      Живые – борются! А живы только те,

      Чье сердце предано возвышенной мечте,

      Кто, цель прекрасную поставив пред собою,

      К вершинам доблести идут крутой тропою

      И, точно факел свой, в грядущее несут

      Великую любовь или священный труд!

      Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,

      Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это –

      Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.

      И вот они – живут! Других мне жаль: они

      Пьянеют скукою у времени на тризне.

      Ведь самый тяжкий гнет – существовать без жизни!

      Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,

      Угрюмое житье, без мысли и борьбы.

      Зовут их vulgus, plebs – толпа, и сброд, и стадо;

      Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,

      Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» –

      Сплошь безыменные, безликие всегда;

      И бродит