Триумфальная арка. Эрих Мария Ремарк

никогда. Тут трудно докопаться до причины. Может быть, все дело в кофе – именно он так сильно возбудил меня. А мы принимаем это за волнение.

      – Кофе был хорош, правда?

      – Очень.

      – Варить кофе – в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли?

      – Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер.

      Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно.

      – А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали.

      Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом.

      – Я не устал, – сказал он. – Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться, Вебер.

      Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы.

      – Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы.

      Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы – оранжево-золотистая буря весны.

      – До свидания, Вебер, – сказал он. – Ведь вы позаботитесь об остальном?

      – Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним.

      Равик небрежно махнул рукой.

      – Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается двадцать пять.

      – Ладно, ладно, – нетерпеливо произнес Равик. – До свидания, Вебер.

      – До свидания. До завтра. Увидимся в восемь утра.

      Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать.

      Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь – с яростной борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений.

      – Рюмку вишневки, – сказал он.

      На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного золота – одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда они сентиментальны и лишены вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на которой выгравировано: «Toujours Charles»[1], запаянная так, что ее нельзя было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в лесу на берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде… и вдруг – задержка, ожидание, страх, а Шарля и след простыл… подруга, дающая адрес… акушерка, стол, покрытый

1

Вечно твой Шарль (фр.).