Живой Есенин. Антология

вел допрос.

      Есенин говорил:

      – Отец родной, я же с большевиками… я же с Октябрьской революцией… читал мое:

      Мать моя родина,

      Я большевик.

      – А он (и тыкал в меня пальцем) про вас писал… красный террор воспел:

      В этой черепов груде

      Наша красная месть…

      Шершеневич мягко касался есенинского плеча:

      – Подожди, Сережа, подожди… товарищ следователь, к сожалению, в последние месяцы от русской литературы пошел запашок буниновщины и мережковщины…

      – Отец родной, это он верно говорит… завоняла… смердеть начала…

      Из-под «вечного» золотого следовательского пера ползли суровые и сердитые буквы, а палец, которым чесал он свою макушку, ероша на ней белобрысенький пух, был непростительно для такого учреждения добродушен и несерьезен.

      – Подпишитесь здесь.

      Мы молча поставили свои имена.

      И через час – на радостях угощали Шершеневича и Кусикова у себя, на Богословском, молодым кахетинским.

      Есенин напевал:

      Bсе, что было,

      Чем сердце ныло…

      А назавтра, согласно данному следователю обязательству, явились на Театральную площадь отменять мобилизацию.

      Черноволосые девушки не хотели расходиться, требуя «стихов», курчавые юноши – «речей».

      Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной милиции преисполнил нас гордостью.

      Есенин шепнул мне на ухо:

      – Мы вроде Марата… против него тоже, когда он про министра Неккера написал, двенадцать тысяч конницы выставили.

      38

      Почем-Соль уезжал в Крым. Дела наши сложились так, что одному необходимо было остаться в Москве. Тянем жребий. На мою долю выпадает поездка. Уславливаемся, что следующая отлучка за Есениным.

      Возвращаюсь через месяц. Есенин читает первую главу «Пугачева».

      Ох, как устал и как болит нога,

      Ржет дорога в жуткое пространство.

      С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив в землю ступни и пятки – крепко стоит стих.

      Я привез первое действие «Заговора дураков».

      Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за начало драматических поэм. С нами Почем-Соль.

      На Никитском бульваре в красном каменном доме на седьмом этаже у Зои Петровны Шатовой найдешь не только что николаевскую «белую головку», «перцовки» и «зубровки» Петра Смирнова, но и старое бургундское, и черный английский ром.

      Легко взбегаем нескончаемую лестницу. Звоним условленные три звонка. Отворяется дверь. Смотрю, Есенин пятится.

      – Пожалуйста!.. пожалуйста!.. входите… входите… и вы… и вы… А теперь попрошу вас документы!.. – очень вежливо говорит человек при нагане.

      Везет нам последнее время на эти проклятые встречи.

      В коридоре сидят с винтовками красноармейцы.

      Агенты производят обыск.

      – Я поэт Есенин!

      – Я поэт Мариенгоф!

      – Очень приятно.

      – Разрешите уйти…

      –