Растяпа. Камо грядеши. Анатолий Агарков

утешения. Именно благодаря идеальному образу моей жены, что безмолвно стоит на столе фотографией, я выжил – не дал сгубить себя в угаре пьяном. Потому что верил: однажды она вернется, и мы заживем по-старому.

      Иван, засмеявшись, встал.

      А я остался с тревожной мыслью – а вдруг она сегодня со мной, чтобы сказать, что уходит теперь навсегда. Поймал ее взгляд. Она взглянула и отвернулась. И это движение охладило мой пыл. Между нами по-прежнему висело предательство – злое чудовище невероятных размеров. И унижение – оно прожгло в моем сердце дыру. И подозрение – я не тот мужчина, которого она в кумиры придумала.

      Выпили и еще…. Развязались языки.

      Разлад в нашей семье стал главной темой застолья.

      Ляльке бы сейчас досталось, но я решил ей прийти на помощь.

      – Один очень умный человек сказал: никогда не оглядывайся назад – просто оставь прошлое позади и найди что-то лучшее в настоящем.

      – Уж не Гончарова ли? – съехидничала жена, и я стал объектом порицания.

      Никогда еще за свою ложь не получал я награды выше.

      В минуту уединения она сказала:

      – Спасибо, Мыгра.

      И бросилась в мои объятия, как самое уютное место на земле. А я зарылся в сладостный запах ее волос. Коснулся губами ее губ, и от печали перехватило дыхание. Это был сон – это просто не может быть правдой! Лялька в моих объятиях! Я прижал ее изо всех сил. Потом взял в ладони ее лицо и упер наши лбы.

      – Не думал, что сегодня увижу тебя.

      Перецеловал ей брови. Тронул губами ее переносицу; легко, словно бабочка, черкнул по ресницам; едва-едва, словно шепот, коснулся губ – снова и снова.

      – Что ты делаешь?

      – Забираю тебя в себя. Жаль мы в гостях.

      Снизошло умиротворение. Я не стану таким, как все. Никогда не стану, потому что открыл и вобрал в себя истинную красоту. Всю оставшуюся жизнь готов нести ее в себе – обжигающую, как сокровенная тайна, и хранить ее так же доблестно, как мальчиш Кибальчиш военную тайну.

      – Я тебя никогда не забуду, Оля Крюкова, – снова прильнул к ее губам.

      И снова почувствовал вкус печали. Она поглотила меня, но вдохнула надежду.

      Наши сердца бились в унисон.

      – Давай будем думать, что сегодня мы первый раз встретились.

      – Мыгра, – дрожащим голосом прошептала она, – ведь я тебя тоже очень люблю….

      Двусмысленно это «тоже» – то ли она любит, потому что я люблю ее, то ли любит своего Куликова и меня тоже?

      Больше она не могла говорить – из глаз ее брызнули слезы. А потом ее прорвало. Лялька никогда в жизни так не ревела (по крайней мере, на моей памяти) – до икоты, до того, что больше вообще не могла издать ни звука.

      Тем не менее, в ванную постучали:

      – У вас все хорошо?

      Пушнинкова, которая теперь Иванова, быстро все сообразила – обняла Ляльку, усадила за стол, принялась потчевать:

      – Успокойся – вы не все еще растеряли.

      Стуча зубами о край стакана, Лялька сказала:

      – Я бы предпочла, чтобы выбор оставался за мной.

      Наверное,