Елисейские Поля. Ирина Одоевцева

А потом себя».

      Но рука дрожала, и пальцы стали вялыми и слабыми.

      Он опустил голову, револьвер со стуком упал на пол.

      – Не могу, – сказал он глухо.

      – Не можешь? Жаль… – Она устало села в кресло. Распахнувшаяся шуба спадала с ее худых плеч, руки в белых перчатках устало лежали на коленях. Они не зажгли света, когда вошли. В комнате почти совсем стемнело. Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Бледное лицо ее было несчастным и жалким.

      – Наташа, – позвал он. – Наташа.

      – Что? – спросила она, не открывая глаз.

      – Наташа, Наташа… – Плечи его вздрогнули, и слезы струей побежали из-под стекол пенсне. – Прости, прости меня, Наташа… Я так люблю тебя, прости меня… Я так несчастен…

      Она протянула ему руку в белой перчатке:

      – Я не сержусь. Я тоже несчастна.

      Он не взял ее руки.

      – Нет, нет, – зашептал он, вытирая слезы ладонью. – Нет. Подожди. Я хочу не так… Я хочу, чтобы ты обрадовалась.

      Она покачала головой:

      – Чему я могу обрадоваться?

      Он торопливо вынул чековую книжку. Слезы мешали ему.

      – Что я делаю? – испуганно мелькнуло в голове. – Ах, все равно, все равно. Ведь я через час застрелюсь.

      Он уже держал стило в руке.

      – Двадцать тысяч. Нет, нет, все тридцать пять. – Он вытер глаза и четко вывел цифру на чеке.

      Теперь конец. Теперь больше жить нельзя. Конец.

      Она сидела все так же. Она, казалось, забыла о нем.

      – Наташа, – позвал он жалобно, – Наташа, вот, возьми.

      Она удивленно посмотрела на бумажку, белевшую у него в руках, потом взяла ее и, нагнувшись, стала рассматривать.

      Ее рука в белой перчатке задрожала, брови поднялись. В темноте было видно, как заблестели ее глаза.

      – Кролик, ах, Кроличек, спасибо! Мне как раз ужасно нужны деньги.

      Голос ее зазвенел от радости:

      – Спасибо, Кроличек!

      Она улыбнулась, и ему показалось, что ее бледное, прозрачное лицо слабо светится в темноте.

      Он почувствовал укол в сердце. И сразу вспомнил, как еще в Ковно, еще в детстве, в комнату за часовым магазином вечером вносили зажженную лампу. Не такую, как теперь, а настоящую керосиновую лампу, женственную, стройную и прекрасную. Сквозь белый матовый колпак шел нежный, белый, волшебный свет. И ничего на свете не было красивей этой лампы.

      Он весь затрясся:

      – Наташа, это я свою кровь тебе отдаю, это я свою жизнь отдаю тебе, Наташа. Ты знаешь, какие это деньги? Это чужие деньги. Это нефтяные деньги, – с ужасом шептал он.

      – Чужие? Тогда не надо. – Она достала чек из сумочки. – Возьми, разорви.

      – Оставь, оставь. Это твое. Не спорь.

      Он стащил с себя мокрое пальто, бросил котелок на стол.

      – Наташа, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну улыбнись еще раз. Улыбнись мне.

      Он встал перед ней на колени и медленно, с мучительной нежностью припал губами к ее ногам.

      «Как жаба, которую долго мучили, долго кололи булавками и наконец дали капельку воды», – подумала она и от