Заповедник и другие истории. Сергей Довлатов

сейчас – наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..

      – Сейчас узнаю, – говорю.

      – Ты чересчур инфантилен, – сказал Гурьянов, – это может плохо кончиться…

      Каково мне было выслушивать это с похмелья!

      Я обогнул его, повернулся и говорю:

      – А ты – дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…

      Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.

      Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!.

      К оскорблениям Гурьянов не подготовился. А потому заговорил естественным человеческим тоном:

      – Унизить товарища – самое легкое… Ты же не знаешь, как это все получилось…

      Он перешел на звучный шепот:

      – Я чуть не загремел по малолетству. Органы меня фактически спасли. Бумагу дали в университет. Теперь прописку обещают. Ведь я же сам из Кулунды… Ты в Кулунде бывал? Удовольствие ниже среднего…

      – А, – говорю, – тогда понятно… Кулунда все меняет…

      Вечно я слушаю излияния каких-то монстров. Значит, есть во мне что-то, располагающее к безумию…

      – Прощай, Гурьян, неси свой тяжкий крест…

      Я нажал симпатичную розовую кнопку. Мне отворила постная, неопределенного возраста, дама. Беззвучно пропустила меня в следующую комнату.

      Я увидел сейф, изображение Дзержинского, коричневые портьеры. Такие же, как в ресторане. Настолько, что меня слегка затошнило.

      Я опустился в кресло, достал сигареты. Минуту или две просидел в одиночестве. Затем одна из портьер шевельнулась. Оттуда выступил мужчина лет тридцати шести и с глубокой укоризной произнес:

      – Разве я предложил вам сесть?

      Я встал.

      – Садитесь.

      Я сел.

      Мужчина выговорил с еще большей горечью:

      – Разве я предложил вам закурить?

      Я потянулся к урне, но расслышал:

      – Курите…

      Затем он сел и уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи. Лицо тем не менее оставалось заурядным, как бельевая пуговица.

      Портрет над его головой казался более одушевленным. (Лишь к середине беседы я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко.)

      Наконец он сказал:

      – Догадываешься, зачем я тебя пригласил? Не догадываешься? Отлично. Задавай вопросы. Четко, по-военному. Зачем ты, Беляев, меня пригласил? И я тебе отвечу. Так же четко, по-военному: не знаю. Понятия не имею. Чувствую – плохо. Чувствую – оступился парень. Не туда завела его кривая дорожка… Веришь ли, ночами просыпаюсь. Томка, говорю супруге, хороший парень оступился. Надо бы помочь… А Томка у меня гуманная. Кричит: Виталик, помоги. Проделай воспитательную работу. Обидно, парень – наш. Нутро здоровое. Не прибегай к суровым методам воздействия.