Последний апокриф. Роман-стёб. Семен Злотников

дремал, полулежа на высоченном раскидистом дереве в самых дебрях китайских джунглей.

      Клетка с говорящей птицей висела поблизости же, на суку.

      Сам пернатый философ, нахохлившись, мрачно бурчал:

      – Недо-сыпаем, недо-едаем, недо-чувствуем, недо-хотим – и, в результате, недо-живем, – (до чего именно они недо-живут – попугай, однако же, не уточнил!)

      Иннокентий припомнил известное изречение Конфуция о том, что надо терпеть.

      – Кто-кто, а я лично не мог сказать такой глупости! – решительно отмежевался попугай.

      – То был не ты, – вздохнул Иннокентий, доставая с груди заветный образок с изображением жены и дочери (в который, казалось бы, раз за семь лет разлуки!).

      – Ни хрена-то он в жизни не понимал, этот твой другой попугай! – безапелляционно констатировала пичуга.

      Иннокентий спорить не стал – попугай и затих.

      – Возвращайся, папаня, скорее домой! – попросила дочурка.

      У Аленушки слов для него не нашлось.

      – Вернусь! – пообещал наш герой тем не менее…

      67.

      …Иннокентий неслышно спустился на землю.

      У него из-под ног пулей выскочил заяц.

      Вдалеке ухнул филин.

      Аукнула выпь.

      Где-то грифы кружили – между жизнью и смертью…

      68.

      В Москве, в то же время…

      …Придя в сознание, Джордж увидел бабищу в бикини и рядом гуся, плавающих в бассейне с переливающимся через края шампанским.

      На выгнутой шее породистой птицы красовалось невиданной конфигурации бриллиантовое ожерелье.

      Прислушавшись, он разобрал слова песни, не раз слышанной в холодных сибирских лагерях: "Чому я не сокил, чому не летаю?".

      "В самом деле, чего я не сокол? – без надрыва, спокойно подумал крупье. – Летал бы и гадил, и горя не знал!"

      От одной перспективы полета ему, на минуточку, сделалось хорошо.

      Он даже решил, по обыкновению, почесать затылок за левым ухом – как вдруг обнаружил, что прикован цепями к позорному столбу у кромки бассейна.

      По периметру гранитных берегов стояли четыре бритоголовых геракла в плавках, с автоматами наперевес.

      Крупье облизнул пересохшие губы и, с трудом ворочая непослушным языком, попросил воды.

      Один из шестерок, скалясь, зачерпнул шампанского – и с размаху плеснул крупье в лицо.

      Не теряя достоинства, Джордж вежливо выдавил из себя:

      – Сенкью… мерси… грациа… как говорится, спасибо…

      Не успела Сучье Вымя выйти из бассейна, как ей навстречу поспешили три стриженных под полубокс грациозных евнуха – на пуантах, в балетных пачках.

      Первый, вертлявый, накинул на Сучье Вымя халат из махры.

      Второй, вислоухий, поднес на подносе омаров с изюмом, зажаренных на постном масле.

      Третий, по кличке Оделия, вприсядку исполнил танец маленьких лебедей, после чего запрыгнул бабище на плечи и от души надавал ей по ушам (верное средство для улучшения слуха, которое эффективно использовалось еще в Древней Руси!).

      – Оделия, умри! – смачно крякнула бабища, тряхнув головой.

      Оделия