Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

Много людей, почти битком, а меня к ним протискивают. Встаю босиком на ледяное железо. И не лечь, не сесть, не развернуться – теснота такая, что даже голову не повернуть! Глотаю свежий воздух, пока дверь еще держат открытой. Окидываю взглядом вагон. Все замученные, голодные, уставшие, потные, немытые… и я такая же. И настолько разящая внутри стоит вонь, что я даже закашливаюсь и закрываю лицо руками.

      Немцы умудряются втиснуть в наш вагон еще шестерых, после чего двери запираются. Люди жмутся друг другу вплотную, руку поднять – и то тяжело, ее еще вытащить надо! Душно, воздух спертый, отвратительный. Пахнет гнилью, потом, мочой – голова кружится. Живот сводит в судорогах. Уже сутки будут, как я ничего не ела. Все почему-то молчат, и я нахожу в себе силы выдавить:

      – Вы давно здесь?

      Тишина. Никто вступать в диалог не хочет. Либо устали, либо смысла не видят, либо так немцев боятся. Только один мальчишка около меня, по виду не старше моего Никитки, с удивительной бодростью отвечает:

      – Дяденька утром сказал: почти три дня.

      Я снова закашливаюсь от вони, встречаюсь взглядом с пацаном и спрашиваю:

      – А тебя зачем поймали? Ты же маленький.

      – А я не знаю, – охотно делится он. – Меня мамка в магазин отправила, я назад возвращался и встретил немецких дяденек. Они так смешно по-русски болтают! Меня спросили, где мои родители. А я: «Дома». Хотел только их сбегать позвать, а меня схватили и идти за всеми заставили.

      – Вас здесь кормят?

      – Ага, уже целых два раза покормили! А еще… Знаешь, что у меня есть?

      Он выковыривает из грязного кармана брюк пряник и незаметно кладет мне в ладонь.

      – Ты чего… – шепчу я. – Это же твое… Ты же голодный, наверное…

      – Да не, нас кормили уже. А пряники я не люблю. В магазине теть Люся работает, она мне их всегда дает почему-то, а я в карманы бросаю и забываю. Когда домой приедем, я тебе теть Люсю покажу. Может, и тебе даст чего-нибудь. Она добрая.

      Я несмело подношу пряник к губам. Люди на меня исподлобья смотрят, но ничего не говорят. Было бы благородно сейчас поделиться с ними, но тогда я рискую получить голодный обморок. Откусываю крохотный кусочек и рассасываю, долго пережевываю и наконец осмеливаюсь проглотить. Мятный, немного отвердевший и грязный, но сладкий и настоящий. Решаюсь на еще один кусок. Большой – но последний. Иначе если мне и потом еды не достанется, я просто умру. А так у меня будет хоть пряник.

      Мальчик замолкает на несколько секунд. Уже с грустью вздыхает:

      – Меня мамка в пятницу на прививку водила. Там мне такой укол болючий поставили. А у меня после прививок всегда жар и голова болит. Я у немецких дяденек просил таблетку, а они не дали почему-то. Может, они мой язык не понимают?

      И я вдруг со страхом и горечью понимаю, зачем немцы повязали этого мальчишку, куда его везут и что с ним собираются сделать. Понимаю – но не подаю виду. Не хочу верить и думать об этом. Сглатываю. Неуверенно улыбаюсь.

      А он ни о чем не догадывается.

      Он вообще ни о чем не догадывается.

      Вдруг берет меня за руку