Улица Темных Лавок. Патрик Модиано

женщин и даже двоих детей. Никто не расходился, они все стояли на аллее и разговаривали.

      Это напоминало переменку в провинциальной школе. Старичка с гипсово-белым лицом усадили на скамейку, и все по очереди почтительно подходили поздороваться с ним. Кто он? Жорж Сашер, подписавший извещение о панихиде? Или бывший воспитанник Пажеского корпуса? А может, он и эта дама, Мари де Резан, пережили мимолетный роман, еще там, в Петербурге, или на берегу Черного моря, до того как рухнул их мир? Лысый толстяк с монгольским разрезом глаз тоже был в центре внимания. Отец и сын в серых элегантных костюмах сновали от одной группки к другой, как наемные танцоры от столика к столику. Вид у них был в высшей степени самодовольный, отец время от времени смеялся, запрокидывая голову, и я подумал, что этот хохот более чем неуместен.

      А вот Степа вел серьезный разговор с женщиной в серой мушкетерской шляпе. Он то брал ее за руку, то касался плеча с почтительной нежностью. Наверное, когда-то он был красавцем. Я дал бы ему лет семьдесят. Лицо у него было чуть оплывшим, волосы у лба сильно поредели, но крупный нос и гордая посадка головы выдавали в нем подлинного аристократа. Во всяком случае, так мне показалось на расстоянии.

      Время шло. Они разговаривали уже почти полчаса. Я боялся, что кто-нибудь в конце концов заметит меня, одиноко стоящего неподалеку. А таксист? Я быстрым шагом направился на улицу Шарль-Мари-Видор. Мотор по-прежнему работал, таксист сидел за рулем, погрузившись в чтение болотно-зеленой газетенки.

      – Ну что? – спросил он.

      – Не знаю, – ответил я. – Может, придется подождать еще часок.

      – Ваш друг так и не вышел из церкви?

      – Вышел, но он разговаривает с друзьями.

      – И вы не можете его поторопить?

      – Нет.

      Большие голубые глаза остановились на мне с выражением неподдельной тревоги.

      – Не беспокойтесь, – сказал я. – Все будет в порядке.

      – Так я из-за вас… Я ведь обязан не выключать счетчик.

      Я снова вернулся на свой наблюдательный пункт против русской церкви.

      Степа продвинулся на несколько метров. Он был уже не на аллее, а на тротуаре, вокруг него стояли светловолосая женщина в мушкетерской шляпе, брюнетка в черном платке, лысый с узкими монгольскими глазами и еще двое мужчин.

      На этот раз я перешел улицу и остановился возле них, но повернулся спиной. Меня обволакивали ласкающие всплески русских голосов, и я подумал, что самый низкий тембр, подобный гуду медного колокола, принадлежит, наверное, Степе. Я обернулся. Он обнимал блондинку в мушкетерской шляпе, чуть ли не душил ее в своих объятиях, и лицо его было исполнено страдания. Потом он так же обнял лысого толстяка с раскосыми глазами, да и всех остальных – каждого по очереди. Решив, что он прощается, я побежал к такси и кинулся на сиденье.

      – Быстрее… прямо… к русской церкви…

      Степа все еще разговаривал.

      – Теперь что? – спросил шофер.

      – Видите того высокого, в пальто?

      – Ну.

      – Будете