Бродяга. Максим Городничев

сквозь густой жар, поваливший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, растворялась в вечности.

      – Прости их, – услышал я из огня. – Господи!

      В глазах помутилось, я дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах аутодафе.

      Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный вопль.

      – РРРРРРГХ…

      Очнулся от жуткого холода, в голове стоял колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, девочка, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении. Три простых слова пронеслись эхом над миром.

      Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Пошевелиться удавалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу. Горячие пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый декоративной кожей. Человек был стар, но острые скулы выпячивались так резко, что дряблая кожа в двух местах вот-вот прорвется. Я ощутил страх, череп прошептал бесплотным голосом:

      – Меня зовут Гебура, я живу здесь.

      На нем балахон грязно-серого цвета, ткань надувается как парус под порывами сквозняка, искажает фигуру. На груди, в разрыве материи, гуляет, ударяясь о ребра, тяжелый медный крест на толстом как канат гайтане. Глаза выцветшие, черная борода клоками, больше на лице ничего не разобрать, сплошь корка из сажи и глубоких порезов, заклеенных сухой кровью.

      Отшельник приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуром наблюдавший за снижением уровня жидкости, наконец кашлянул и продолжил:

      – Это место для потерянных душ, зачем пожаловал? – у старика на носу висела капля пота, и я уставился на нее.

      – Колокольня достаточно высока, чтобы не утонуть в море гниющей плоти, захлестнувшей город.

      Он пережевал крупицу удивления, затем провел языком по пересохшим губам, слизывая соль у их кромки.

      – Да, в мире полно дерьма; надо иметь крылья, чтобы не утонуть в нем… Хотя и в дерьме можно найти просветление.

      – Я давно запутался в попытках отличить одно от другого. – Я сделал глоток из протянутой мне бутыли, разжевал оставшиеся на губах спиртовые капли. – Все может быть не тем, чем кажется.

      – Лучше всего золотая середина, как в женщине без белья. – Отшельник улыбнулся, но продолжил серьезно: – В этом и есть тяжесть. Путь праведника указан в писаниях святых, а ты… ты… ох… – Старика перекосило, я увидел, как он задрожал мелко, почти неразличимо для глаза.