Бродяга. Максим Городничев

до вечера, сделаю тебе массаж, – прошептала она над самым моим ухом, позволяя уловить запах своего прекрасного тела, – дольше оставаться опасно, завтра придет кардинал, ему о твоем присутствии знать нежелательно.

      Кардинал, что ему здесь нужно? Этот из новых, не старый добрый торчок, с которым я изрыл все подворотни в поисках продукта. Они, должно быть, заведут долгую беседу о вреде наркотиков, успокаиваю я себя, а перед глазами сцена: кардинал стоит на коленях на пыльном полу и гладит ноги Марены, его волосатая пятерня трудится вовсю, елозит по бархатной коже, он обольщает девушку словами, клянется, что она неотразима… Я с трудом закрываю дверь перед тошнотворными образами. Мара и не подумает лечь под этого озабоченного инкуба. Она выторгует побольше привилегий и оставит его с носом. Из-за таких девушек молодые теряют головы, а старые – деньги.

      Я улыбнулся приятной мысли, Мара тоже улыбнулась ей.

      – Прими подарок. Эта вещь переходила в моей семье от поколения к поколению, – она сняла с шеи резной крестик черного дерева и, повесив мне на шею, нацарапала на нем булавкой: «от всех бед». – Он поможет ДОЙТИ ДО КОНЦА…

      «И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое Армагеддон».

      Я сдержал обещание. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Состояние улучшилось после небольшого отдыха, но произошедшее ночью оставило в душе саднящую рану.

      Чтобы заглушить боль, я заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив стаканчик спиртного. Я часто бывал в этой дыре, хотя и понимал: глупо искать отпущение грехов там, где в основу положена не любовь, а блуд и пьянство. Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие засохшие деревья, высаженные пленными арабами столетие назад, огрызки домов с барельефами и лепниной. И бар такой же, прижатый к земле временем, и дорога к нему, сплошь поросшая вьюнком, тянущаяся растрескавшейся змеей. И светлые тоскливые ребра столбов с масляными фонарями, освещающими ломкие кусочки краски, отстающей от стен. И лохматые пророки, штопающие гетто точными стежками от двери к двери, и нищие барды, заглушающие ничтожность собственного существования мартовским горлодерством. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.

      При моем появлении таверна выбросила из разваленной пополам глотки входа широченный язык из красного ковролина. Жадно ухватила поперек и утащила, клацая зубами ступеней.

      Увидев меня, кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а пополз, оставляя