Гостья. Симона де Бовуар

это ничему не мешало, его резкий голос причинял ей боль.

      – Я не хочу терять тебя, – повторила она и, не таясь, разрыдалась.

      До чего глупо соблюдать правила, вести честную игру: никто этого не оценит. Думаешь, что однажды откроются все тайные страдания, и вся деликатность, и внутренняя борьба, и что от восхищения и угрызений совести он придет в замешательство; но нет, это попросту напрасный труд.

      – Ты знаешь, что я совсем без сил, – сказал Клод, – я переживаю моральный и интеллектуальный кризис, который изматывает меня, кроме тебя у меня нет другой поддержки, и ты выбрала именно этот момент.

      – Ты несправедлив, Клод, – едва слышно произнесла она. Рыдания ее усилились; некая сила завладела ею так неистово, что достоинство, стыд стали лишь пустыми словами, и можно было говорить что попало. – Я слишком любила тебя, Клод, – продолжала она, – именно потому, что я слишком любила тебя, мне хотелось от тебя освободиться. – Она закрыла лицо руками. Это странное признание призывало к ней Клода, пускай он обнимет ее, пусть все будет забыто: она никогда больше не станет жаловаться.

      Элизабет подняла голову: он стоял, прислонившись к стене, уголки его губ нервно подрагивали.

      – Скажи мне что-нибудь, – попросила она. Он с мрачным видом смотрел на диван. Нетрудно было догадаться, что он там видел. Ей не следовало приводить его сюда, картины были чересчур осязаемы.

      – Перестань, наконец, плакать, – сказал он. – Если ты устроила себе такую забаву, значит, тебя это устраивало.

      Элизабет задохнулась от гнева; ей показалось, что ее ударили в грудь кулаком. Она физически не могла выносить грубости.

      – Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне, – резко сказала она.

      – Я буду говорить об этом в том тоне, какой мне нравится, – заявил Клод, повысив голос. – Я нахожу потрясающим то, что теперь ты надумала изображать из себя жертву.

      – Не кричи, – сказала Элизабет. Она дрожала, ей казалось, она слышит своего деда, когда вены у него на лбу набухали и становились фиолетовыми. – Я не желаю выносить твой крик.

      Клод ударил ногой по камину.

      – Тебе хотелось бы, чтобы я держал тебя за руки? – спросил он.

      – Не кричи, – приглушенным голосом повторила Элизабет; ее зубы начали стучать, близился нервный кризис.

      – Я не кричу, я ухожу, – заявил Клод. Прежде чем она успела что-то сказать, он уже вышел. Она бросилась на лестничную площадку.

      – Клод, – позвала она, – Клод.

      Он не повернул головы, она увидела, как он исчез, входная дверь хлопнула. Она вернулась в мастерскую и стала раздеваться. Она больше не дрожала. Голова ее разбухла от воды и тьмы, сделалась огромной и до того тяжелой, что повлекла ее к кровати: сон, или смерть, или безумие, бездонная пучина, в которую ей предстоит погрузиться навсегда. Она рухнула на кровать.

      Когда Элизабет открыла глаза, комнату заливал свет; во рту у нее ощущался соленый привкус; она не шелохнулась. В ее воспаленных веках, в слабом биении в висках прорывалось страдание, но еще притупленное лихорадкой