Красное каление. Том третий. Час Волкодава. Сергей Николаевич Галикин

       Владимира с первого дня пребывания в Берлине поразило холодное, унылое и однообразное лицо этого огромного города.  Улицы – длинные и прямые, безмолвные, как  и  сам природный характер немца, одна повторяет другую и очень легко запутаться, заблудиться в этом нескончаемом чередовании высоких мрачных домов с неестественными сонмами фантастических крылатых девиц – валькирий и чудовищных  каменных кентавров на  нависающих над тобой фасадах – тоже  немых, мертвенно синеватых, тяжелых… Господи, тут даже черные грачи на голых  мокрых деревьях кричат чинно, по-очереди, в каком-то только им известном порядке… Ordnung uber alles! Здесь все по порядку.

       Боже, какого же нечистого, какого Антихриста, какого  кровавого зверя может породить эта прямая, казарменно-суровая и  мрачная бытность?

             Скупой серенький дождик холодными пальцами забарабанил по фетру шляпы, тротуары тут же потемнели, а мерцающие окна лавок и конторок густо запотели. Владимир под самые глаза поднял ворот шинели и остановился, пристально всматриваясь на ту сторону улицы.

      Маленький и весь мокрый рыжий щенок, дрожа всем своим тщедушным тельцем, сидел посреди тротуара, прислонясь к холодной крашеной стене магазина дамских мод, сверкающего белыми и желтыми  огнями рекламы.

      Беспомощное существо, совсем никому не нужное в этом большом городе,  изредка издавало даже не лай, а какой-то слабенький, едва уловимый ухом  писк, судорожно разевая свой мелкозубый ротик и затравленно озираясь черными угольками глазенок по сторонам. Редкие прохожие, занятые своими мыслями и делами, порой брезгливо морщась,  аккуратно обходили его.

      Вот какой-то бюргер, пыхтя гаванской сигарой, громадный и мрачный, как и весь этот город, злобно пнул его тростью, отбросив с пути и, криво сморщив толстые свои губы, надменно прошествовал дальше.

      Владимир невольно остановился и отчего-то задержал задумчивый взгляд на собаке. Что-то глубокое, но позабытое вдруг шевельнулось в его душе.

             Давно угнетавшее его,  его русскую ранимую душу и все его такие же серые  будни,  исподволь  висевшее над ним все годы его скитаний по европейским странам постоянное осознание того, что и он  сам, Владимир Крестинский, полковник русской армии, и весь его мир и вся его жизнь – так же как и этот мокрый, жалкий и голодный щенок, в общем-то совершенно  никому не нужен и в этом темном потоке спешащих куда-то прохожих, и во всем этом городе, да и во всем белом свете – это чувство вдруг при виде другого такого же одиночества  налетело, одолело, завлекло его и понесло, понесло как унылая осенняя грусть несет, торопит  оторвавшийся желтый и сухой лист по мокрой мостовой.

             Волею роковых обстоятельств  оказавшийся и там, в такой далекой и теперь навсегда потерянной для него России, и здесь, в такой холодной, чужой стране – Германии – вне закона, он уже давно смирился и со своим нищенским, полуголодным  существованием, и со всеми своими  жизненными потерями и утратами, и с тем состоянием каждодневного, каждоминутного,  тяжко давящего