Красное каление. Том третий. Час Волкодава. Сергей Николаевич Галикин

комполка Гаврилова, подернулось лепкой, иконной  желтизной, скривилось болевой судорогой:

      -Ты што… Убег, Гриша?..

      И громовым разрывом ударил в виски и низкие потолки подвала выстрел нагана. Со звоном отлетела в угол гильза.

      И ласковые слова пожилого усатого казака:

      -Што, солдатик?.. Уработал свово… комис-сарика?

      Гром вдруг всполохнул степь и раскатился, аукаясь,  по притихшим балкам и поймам ручьев.

      Упал, задыхаясь,  на спину, раскинул широко руки, ладонями греб, рвал и рвал  молодую степную траву. Луна, тихо продираясь сквозь косматые черные тучи,  все так же невозмутимо катилась и катилась по ночному небу.

      Кобылка, отфыркиваясь, жадно щипала молодой пырей  неподалеку. Вдруг она замерла, подняла голову, навострила уши. Где-то вдали, по балке, раздался глухой, тоскливый волчий вой. Он то замирал на тонкой полуноте, то раскатисто срывался ввысь, в темень, словно ища кого-то…

      -Э-эх! – Григорий вскочил в седло, чуть приударил по уже подсохшим шершавым кобыльим бокам, -с волками жить… да… по-волчьи и… выть! Н-но, родная!..

                Басхан уже давно, очень давно, еще малым щенком, под матерью научился хорошо видеть и слышать сквозь снег. Там, где он родился, всегда было очень много снега. Солнца и тепла там было гораздо меньше.

      Мать бросала их, троих своих детенышей, в тесном глубоком кублище и куда-то пропадала на несколько дней. А они, терзаемые голодом и тоской, все ждали и ждали ее, тоскливо скуля сквозь наметаемый злобной колючей метелицей снег.

      И когда она, тощая, с ободранными боками,  с добычей приближалась, они научились еще издали различать ее тяжкий, осторожный шаг. Она разрывала стертыми в кровь лапами свое кублище и начинался для них настоящий пир.

          А тут, в этом краю тепла и света, куда его долго везли в вонючем, пропахшем человеческой мочой и противным табаком вагоне, солнца было много. И чистого неба.

                   Кованная железная калитка с противным скрипом открылась и его бросили на бетонный пол, чужой и холодный. Ему не давали еды. А потом и воды.

      Он выл, затравленно метался по клетке, просил, требовал, а они не давали.

      Потом они ему бросали в вольер маленькое трусливое существо с мягкими длинными ушками – детеныша кролика и начинали мокрыми прутьями больно хлестать по спине.

      Он по-щенячьи скулил,  как мог уворачивался,  терпел, взвивался под потолок от самых хлестких ударов, злобно грыз железные прутья клети, бросаясь на тех, с прутьями и, наконец, не выдержав напряжения, хватал это пушистое существо за спинку, терзал, исходя муками, размазывая кровавыми разводами по тем железным прутьям…

      Потом ему стали подбрасывать щенков дворняжек. И били, били…

      И однажды, когда он уже заметно подрос и озлобился, они втолкнули к нему старую, искалеченную капканом, волчицу… Ее запах он не забудет никогда.

      Но это уже был запах настоящего врага.

      Только – врага, которого,